Главная Рыболовно-Охотничья Толкучка
Бесплатная доска объявлений
 


Общественное Движение "ЗА ТРАДИЦИОННЫЕ ОСНОВЫ РОССИЙСКОГО ОХОТНИЧЬЕГО СОБАКОВОДСТВА"

 

ВОО Росохотрыболовсоюзъ

Виртуальное общественное объединение Российский Охотничий и Рыболовный Союзъ (18+)
Текущее время: 28 мар 2024, 11:43



Часовой пояс: UTC + 3 часа




Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 128 ]  На страницу Пред.  1 ... 5, 6, 7, 8, 9  След.
Автор Сообщение
 Заголовок сообщения: Re: Литературные страницы. #106
СообщениеДобавлено: 26 дек 2014, 21:04 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 24 дек 2013, 19:38
Сообщения: 2169
Имя: олег
Город: моск обл
Собаки: РЕЛ 2
Транспорт: шеви нива
Оружие: мц
ООиР: пока мооир
Сжился с ними...
Едва-едва забрезжило, а мы уже идем тайгой, пробираясь к верховьям речки Карыш. Там стоит одна из охотничьих избушек моего проводника Григория Матвеевича Баранцева — известного промысловика, владельца и воспитателя знаменитых во всем районе лаек.
Собаки давно умчались вперед, скрылись из глаз. Тишина... Только потрескивает под ногами затвердевший наст, поскрипывают ружейные ремни. С восходом солнца мороз крепчает. Останавливаясь закурить, Григорий Матвеевич недовольно осматривается. Досадует:
— Порежут лапы собаки на снеговой корке... Надо бы переждать. Может, потеплеет. —
И сразу же настораживается.
— Что случилось, Григорий Матвеевич?
— Верный зовет! — отвечает Баранцев и резко сворачивает вправо на неслышный мне собачий лай. — Пошли скорее. Пес по соболю гремит...
Мы идем, обходя бурелом и колодник. Вот лай Верного стал слышен и мне. Он все громче, отчетливее...
- Близко! — предупреждает охотник. — Надо не подшуметь соболюшку... Силуэт лайки на фоне белого снега четок. Заслышав приближение хозяина, пес стремительно заскакивает на ель, танцует там, азартно визжит, отвлекая внимание соболя на себя.
— Смотрите на макушку ели.. — шепчет Баранцев, снимая с плеча ружье. Напрягаю зрение: на одном из сучьев дерева распластался, наблюдая за собакой, драгоценный зверек.
— Оставайтесь здесь: нас обоих соболь услышит и может кинуться на уход, — предупреждает меня Баранцев. Он осторожно продвигается вперед, прикрываясь кустарниками и стволами крупных деревьев.
Но как ни тихо скрадывает зверя Григорий Матвеевич, хруст снежной корочки выдает его.

Соболь молниеносно переметывается с вершины ели на густую крону широкого кедра. Не останавливаясь, он мчится дальше по вершинам деревьев, мелькая на фоне бледно-синего неба черной молнией.
Однако не всегда везет и соболям. Неудачный прыжок с высокой березы на сучья далекой сухостойной сосны оказывается для зверька роковым: сук, на который он перескочил, не выдерживает его тяжести и обламывается. Вместе с обломленным суком соболь летит вниз, но до земли не долетает. Высоко подскочив, подоспевший Верный хватает зверька и стискивает зубы.
Когда мы подходим, все уже кончено. Лайка лежит на снегу возле добычи, тяжело переводит дыхание и облизывает передние лапы.
— Смотрите, как Верный порезал лапы по чиру. Сегодня он уже не работник, — хмурится Григорий Матвеевич, поднимая соболя. — Надо бросать охоту, двигаться прямиком к избушке...
Слово Баренцева – закон. Он здесь хозяин, а я гость. Выбираемся на тропу.
— А почему Герой не участвовал в облаивании соболя? — интересуюсь я на ходу.
— Мои собаки работают самостоятельно. Друг другу помогают только при охоте на лося или медведя.
— А долго они способны облаивать зверька?
— Тут не пожалуюсь. Любая будет лаять до тех пор, пока я не приду. Если собак долго не слышно, приходится искать их след и идти по нему. Уж знаю: они где-то посадили или задушили зверька.
Ясное морозное утро к полудню незаметно сменилось сереньким, пасмурным ноябрьским днем. С юга подул теплый ветерок, зашумели, раскачиваясь, кроны хвойных деревьев, воздух повлажнел. Снеговая корка оттаяла, и Верный, пересекая иногда наш путь, легко шел галопом, не прихрамывая, как ранним утром.
— Погода сменилась, Григорий Матвеевич, может, продолжим охоту? — спросил я шедшего впереди охотника.
— А я уже изменил направление. Мы сначала пройдем по урману, потом ельниками и к ночи придем в избушку, — улыбаясь, ответил Баранцев. Вскоре мы опять услыхали лай,
— Снова Верный. Но сейчас он облаивает глухаря или копалуху. На соболя он не так лаял, помните? —спросил Баранцев.
Действительно, тембр лая Верного сейчас был мягче.
— Идите! — предложил Григорий Матвеевич.
Я медленно, осторожно двинулся на лай собаки.
Верный на самом деле облаивал глухаря, сидящего на макушке высокой ели. Выстрел — и птица покатилась по сучьям дерева вниз.
Мы повернули на юго-восток, чтобы выйти к острову хвойного леса на небольшом болоте. В лесу, по словам Баранцева, нынче хорошо уродились семена ели и кедра, и было поэтому много белок.
Через сотню метров мы увидели на болоте след крупного лося. Лось бежал рысью.
Рядом с его следами виднелись отпечатки следов собаки, слегка окрашенные кровью. Григорий Матвеевич хмыкнул:
— Понимаете, почему мы не видим и не слышим Героя? Он с утра ушел за лосем. А вот и
Верный взял этот же след и пошел на помощь Герою. Теперь поневоле придется идти в избушку: собаки придут не скоро, хорошо, если к утру, а без них в тайге делать не чего!
Мы добрались до избушки на Карыше часа через полтора, сварили похлебку из глухаря, попили горячего чая, легли спать.
Лайки заскреблись в дверь только ночью. Накормив своих усталых воспитанниц, Григорий Матвеевич заботливо осмотрел их и смазал им лапы медвежьим салом. Он считает это сало лучшим средством для лечения порезов, ран и всегда держит его в запасе. Медвежье сало быстро залечивает лапы собак, Утром ни у Верного, ни у Героя уже не было никаких признаков ранений.
Ночью прошел небольшой снегопад. К утру ветер разогнал темную пелену сплошных туч и стих. Наступал тихий, солнечный денек Мы снова двинулись в тайгу.

Первым залаял Герои. Мы поспешили к нему, но тут же в правой стороне oт нас зазвенел голос Верного.
Баранцев остановился, внимательно вслушался в голоса собак и сказал:
— По белкам лают. Идите к Герою, он ближе гремит, а я пойду к Верному. Так быстрее отстреляем зверьков. Потом следуйте на восток, я выйду на след и догоню вас.
Герой лаял под крупной сосной, Белка крепко за таилась, я с трудом рассмотрел ее среди развилки толстых сучьев. Упавшего после выстрела зверька Герой поймал на лету, прикусил и положил на снег. Вскоре прогремел выстрел двустволки Баренцева. Минут через десять он догнал меня.
— Сегодня собакам ход легкий. Снег лапы не портит, не хрустит, подход к зверю мягче, не как вчера. К вечеру выйдем ночевать в избушку на Бобровке, а завтра пойдем на охоту в большой урман. Там белок побольше и соболишки постоянно держатся, — говорил Григорий Матвеевич.
А тем временем мимо нас молча промчался Герой, кого-то преследуя. Через несколько секунд мы увидели скачущего громадными прыжками соболя. Лайка почти настигала его.
Перескочив через большую, поваленную ветром сосну, зверек круто свернул вдоль ее ствола к вершине. Герой помчался огибать дерево с другой стороны. Минуя вершину сосны, лайка и соболь чуть не столкнулись, и собака мгновенно схватила зверька зубами.
— Проворный Герой! Не зря ваших лаек считают в районе лучшими соболятницами! — восхищенно воскликнул я.
— Да, собаки у меня шустрые. Вялая собака не может работать так проворно по соболю в тайге, да и белок ей столько не разыскать, сколько моим лайкам,— отозвался Баранцев, аккуратно укладывая соболя в заплечный берестяной пестерь.
Вскоре он опять заспешил на голос Верного. Я остался один. Тут мне повезло. Герой загнал на кедр еще одного соболя и звал меня ритмичным лаем.
Раненый моим выстрелом соболь рухнул вниз, где его поджидала напружинившаяся для прыжка лайка.
Подобрав добычу, я отправился по звериным и собачьим следам, чтобы узнать, где лайка нашла соболя и какое расстояние они промчались.
Маленький хищник, как выяснилось, завтракал рябчиком, пойманным в снежной лунке. Герой застал зверька на месте трапезы и преследовал с такой быстротой, что уже через полсотни метров соболь был вынужден спасаться от зубов лайки на дереве.
Весь этот день мы охотились очень удачно.
Теперь я понял, что рассказы об исключительно добычливой охоте Баранцева не выдумки.
— Скажите, Григорий Матвеевич, — спросил я Баранцева в конце охоты, — вы могли бы отдать или продать кому-нибудь Верного или Героя?
Он пристально посмотрел мне в глаза, пожал плечами.
— Пока могу охотиться, ни Героя, ни Верного ни за какую цену не отдам. Нельзя мне их ни за какие деньги продать. Сжился я с ними...

_________________
"veritas vas liberabit"


Создаем НКП
Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  

 

"Селигер 2018"

 
 Заголовок сообщения: Re: Литературные страницы. #107
СообщениеДобавлено: 08 янв 2015, 21:01 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 24 дек 2013, 19:38
Сообщения: 2169
Имя: олег
Город: моск обл
Собаки: РЕЛ 2
Транспорт: шеви нива
Оружие: мц
ООиР: пока мооир
Пацанчик спел не плохо. :o Если Гумелев не по теме Алекс Удали так крик души ;)

_________________
"veritas vas liberabit"


Создаем НКП
Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Литературные страницы. #108
СообщениеДобавлено: 18 янв 2015, 20:46 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 24 дек 2013, 19:38
Сообщения: 2169
Имя: олег
Город: моск обл
Собаки: РЕЛ 2
Транспорт: шеви нива
Оружие: мц
ООиР: пока мооир
Мишкин снег
Светать стало в окне, когда проснулся Мишка и прислушался: слышно – храпит батя, а матери и слуху нету, тихо спит, как мышь, возле бати притулилась. Пьяный вчера батя был – с орехов мужики вышли из тайги, вчера второй день гуляли, из четвертой избы отец с матерью вернулись. Сказал Мишка отцу, что побежит завтра в таежку, отец пьяный, да добрый, разрешил, только не велел его собак брать да велел не ночевать, а к ночи домой вернуться. Да и то, как не разрешить, если у них сегодня гулять будут, ихняя изба вторая, сначала у Тепляковых, а вслед у них, у Рукосуевых. Мать ночь не спала, по кухне летала, жарила, варила, батя брагу пробовал, хвалил, за самогонкой с четвертями и за белой водкой Мишку посылали. Холодец в корыте в сенях, на больших блюдах поросята да утки, да гусей двух белых мать не пожалела, расстаралась.
Ну, а Мишке все это не больно надо, он еще маленький.
Вышел Мишка на крыльцо хозяином.
Собаки спали клубочками под навесом – земля под ними темная, отпотелая, – поднялись, запозевывали, запоскуливали, языками красными загнутыми мелькнули. Мишка, хитер мужик, понягу и ружье в сенях оставил, чтобы собаки не думали, что он на охоту побег. Подошел, поймал и посадил на цепи кобелей, сладко тянулись псы, откормленные, осенние, скучно на цепи сидеть, да брать их нельзя – батины собаки, скоро промысел. А Шельма радуется – Мишка ее хозяин, – вертится туда-сюда вокруг хозяина, на крыльцо за ним, в сени за ним, понягу обнюхала, снова на крыльцо выскочила… Под ногами мешается, пихнул ее Мишка мягким ичигом: подумаешь, радости, что ему, впервой на охоту? Он парень солидный, понягу за спину, берданку новенькую через плечо, постоял на крыльце, перекрестился быстренько, да и с богом…
Спит деревня.
Спит круг ее тайга осенняя.
Идет Мишка мимо тяжелых заплотов, мимо лавки и конторы Центросоюза, где на красном полотнище во всю стену лозунг: «Наш подарок десятилетию Советской республики – пушнина», мимо избы-читальни, на которой плакат – старик с бородой и мальчонка вместе читают книгу, идет мимо дома под красным флагом, а потом спустился через выгон к полю и скрылся за поскотиной…
А картинка с мальчонкой да стариком – это прямо про Мишку. У Мишки, конечно, отец грамотный, а на будущий год и он сам в Иркутск поедет, будет у тетки жить, в городе, будет в городскую школу ходить, потому что у них на Каменной Ангаре одна большая школа, да и та в Кобляковой, за сорок верст, и ни родни, ни учебы порядочной, старых учителей никого не осталось – кого Колчак прибрал, кого в революцию шлепнули, а новые – новые первым делом не грамоте учат, а ба-а-льшой политикой на деревне занимаются. И рассудили отец с мамкой, что ехать, стало быть, Мишке в город. Он и рад и не рад. Последний год дома колотится, вот орехи отошли, Мишка с мамкой оставался – за мужика в доме. Теперь после праздников в тайгу пойдут, пушнину промышлять да мясо, Мишку отец возьмет. А потом орехи чистить, да веять, да вывозить, а там весна, опять за мясом, зверя по насту гонять – это Мишке не по силенкам охота будет; он на тока побегает, на глухарей – самое дело для парнишки, а там вовсе тепло станет – уток, гусей стрелять, там Мишка и с батей потягаться может, у него рука ловкая, он влет бить может, а батя не умеет, батя по сидячим только. Мишка сам не знает, научился как-то, вся деревня удивляется его ловкости да глазу. Вот тебе и лето придет. Просидит лето дома, сено с отцом заготовят, зимовья свои обойдут, обладят, плашек новых поставят сотню – давно отец собирался – да и в город к тетке. В школу пойдет Мишка, в большую, и сразу в четвертый класс, потому что крепко грамотный он да толковый. Это вся деревня знает, что Мишка у отца толковый парень.
Тайга, в светлых пятнах берез и осин, широко брошена на далекие дымчатые хребты и на склоны темных еще долин, на мягкие горбы мелких сопок.
Скользит под ногами заиндевелая сухая трава, темнеют брусничные поляны. Шуршат лишайники на россыпях. Тонут беззвучно ноги во мху.
Впереди, и сбоку, и сзади меж стволов мелькает Шельма, остановится, посмотрит на хозяина и снова исчезнет.
Через болотину, через ручей по бревну, круто в сопку, круто вниз в распадок, далеко идет и идет Мишка…
Идет куда глаза глядят, куда ноги несут, круг него тайга просторная…
И Мишка с ружьем той тайге самый хозяин.
Идет и встанет, послушает…
На болоте вылетели утки. Мишка голубицы сморщенной сорвал, пожевал немного, пот отер.
В тайге рябчик свистит, выводок собирает, заматерели рябцы, а все выводком жмутся. Не стал их Мишка стрелять пока: чего, разве за ними в такую даль попер, – он их, порхунцов, с огорода настреляет. Ему что-нибудь поважнее…
Посидел на солнцепеке, брусники черной, спелой пошарил. Однако встали дома, гулять собираются, отец квасу выпил, рубашку красивую с мелкими пуговками надел, гребешком волосы расчесывает, сапогами потопывает, ужо седни плясать будут.
Старый батя стал, в бороде мороз, а веселый, да и мать у Мишки звонкая баба, это все на деревне говорят. А там и Мишкино время настанет: вырастет, за девками по деревне будет ходить, тогда и для него мать столы гоношить станет, а уж сама с отцом да со стариками будет орехи щелкать да гостям полотенца подавать…
У Михаилы Рукосуева гуляют!
Недовольно Шельма из-за куста выскочила: че, мол, паря, расселся, давай, давай, я чего-чего не видела, а ты сидишь!
Шельму Мишке крестный подарил, давно еще, теперь уже третий год. Хорошая собака, батя говорит, что она по соболю бы пошла, жалко соболя в тайге не стало. Мужики многие и не видели его. Мишкин батя видел – до войны, парнем еще, с крестным бегал, крестный его, сироту, в люди выводил. И видел батя соболя, и добывал, и в Улан-Удэ возил, и в Иркутске продавал, и дом ихний, где Мишка родился, на четырех соболях поставлен. А молодые мужики не видели, и уж Мишке-то вовсе не придется. Разве далеко на север, за стра-а-шенные хребты пойти, там есть еще соболь. Крестный говорил, а крестный – последний по здешним местам соболятник. Ноги у него заболели, а то он и сейчас бы соболя носил. И Мишку бы, крестника своего, непременно бы за соболями повел. Шельма-то хитрая, хитрее соболя, славно бы Мишке с ней за соболем побежать!
Ельничком бы следок, лыжи шик-шик, шик-шик, следок с валежинки на валежинку, по кочкам, через болотнику… Раз – и пропал следок, но Мишка парень с головой, глянул вверх – во, ель стоит, агромадная, оглянулся вокруг – кухта осыпалась: поверху соболь прошел, утром еще пробежал, по верхам промышлял белочек да рябчиков, гайно там беличье, наверное, Мишка это все наперечет знает. А Шельмушка уже обрезала, посадила, дразнит, хитрая. Белочку, конечно, белочку, привязчиво так лает. Белочку – это для виду, про себя думать, а сам знает Мишка, что соболь на вершинке сидит или в сучках на развилке, сидит и на Шельму скалится…
Бах-тарарах! Медленно падает, за сучки задевает, хвостом пышным по ветру развевает соболь – черный, как уголь, грудка как пенки на топленом молоке.
Отходил сезон Мишка и уже домой идет, шик-шик, шик-шик лыжи, белочку по пути постреливает, отцовский плашничок проверяет, колоночков из кулемок достает, из плашек – белочек. Кулемки расстораживает. Плашки спускает, чтобы не губила зря Мишкино добро в тайге. Поняга тя-а-желая, парню здоровому вподъем на таких крутяках, а Мишка – шик-шик лыжами. Вон рысь прошла, тут изюбр переступил, а там росомаха пробежала, брюхом через валежину снег свезла. У-у-у, зараза, прокудливая тварь! Шик-шик лыжи, шик-шик…
И сумерки, и ночь уже, и до деревни еще версты три-четыре от поворота на Фартовом ключе, от покосов, да только Мишка парень удалой, напрямки, ему ни ночь, ни тайга нипочем, промышля-а-ющий парень. Вон и деревня, огоньки по избам светятся. Мать с отцом ждут не дождутся, все уже парни, почитай, домой пришли, только матерые мужики остались по зимовьям. А в деревне девки – как не прибежать, не поторопиться. И мать знает, что Мишка придет, баню третий день топит.
Нет, это зря Мишка придумал: это ково же – три дни баню топить. Просто на субботу идет, баня, известное дело, на субботу топленая. Неладно так-то, чтобы мать горбатилась три дни баню топить. Он, Мишка, парень добрый и к матери ласковый, не из Кокоревых, которые свою старуху бабку взапечи держат, сухарями кормят, опитками поят, креста на них нету, с родной бабкой так… Девки через улицу бегут, видят, как Мишка с косогора Голого съезжает на лыжах: «Ой, девки, это чей же такой кружалый да сумной? Прямо с Голого по ноче на огороды прет! Охотник чей-то? Ой, смелый, ой, дурак-парень!» – а Мишка уж тут как тут, из проулка выкатил да мимо девок, к своему заплоту. Собаки во дворе завыли, зарадовались, Шельма следом, вся в снегу, катит кубарем, снег-то глубоконек ей, вьется Шельма, дом обежала – и по своему лазу во двор и во дворе уже вместе со всеми псами радуется. «Ах, от Рукосуев Миша!» – засмеялись девки да с мороза в избу. Всякая за такого охотника замуж пойдет, да только Мишкиному сердцу одну надо, у нее, как у мамки, бирюзовое колечко на левой руке…
А дома радости! Мать забегала – белье собирать, хорошо – баня горячая да воды оставлено, ждали сынка из тайги…
Понягу в сенях повесил, в избе у порога сел, ичиги снимает, на отца улыбается, старый отец-то стал, седина во всю голову, как у крестного, борода длинная да желтая, стариковская, на сына смотрит, радуется: вот здоровый сын, да умный, да удалый. Это каку даль от Комариного верха за день стеганул, за таким ему, старику, уж и не угнаться… Да и зачем? Ему, старому, только и знать, что по дому хозяйствовать, ну да на покос, да на орехи, да сына учить, ворчать, да зубами точить – старый отец-то, пусть за сыном поживет, Мишка удалой, дом у него будет полная чаша! И в баню на полок…
– Черти тебя не замыли?
– Не замыли, батя.
– Трофимов прибегал вчера, приглашал к ихним старикам посидеть, они с братовьями хорошо промыслили.
– Много ли?
– Ничего, им бог костки послал, на круг по триста штук, да мясо еще не вывозили, да колонков десятка по два, да рябчиков наморозили…
– Ловкие ребяты.
– Говорят, будто соболиных два следка видели, под хребтом. Да у них и собаки-то соболя не знают, – проверяет отец.
– Да я тоже один вроде видел: может, соболек, может, кто другой, непонятный.
– Ну прямо видел, какой он?
– Соболь-то? А как ты говорил, чисто черный, батя!
– Ишь вы, молодые… Хоть бы светленькова. Вот мы с крестным, бывалоча, за хребтом… Теперешние и в хребет-то не взойдут. А мы-то как, мать, помнишь, приходил я, одне, паря, жилочки оставались. А он-то, ты посмотри, морда – чисто с лавки слез, будто и не промышлял вовсе.
– Ну, где нам, батя, вы, известное дело, а мы уж помаленечку.
– Не хвались, Мишка, не хвались.
– Да чем мне перед тобой, батя, хвалиться? Сам знаешь, тайга что покажет, то и возьмешь. Вот чаю попьем, пушнину казать буду. Увидишь сынка…
– Соболя, поди, в поняге…
– Ну, может, и не соболя, а белочка есть, колоночек есть.
А мать, известно – бабы… – не утерпела, понягу в избу внесла, у порога поставила.
– Ну, кажи, сынок, пушнину, – отставил отец рюмку, вилку положил.
Ах, лежит белочка на полу, выспаться можно – гора такая, а неободранные попутные тушки на полке, завтра батя обснимет, делать ему нечего будет, пока Мишка погуляет с друзьями, да и приятно старику…
Колонки лежат – считай, колонков тридцать, нет, тридцать два, да белочек четыре сотни. Много это – четыре сотни, ну да если не залеживаться в зимовье, так и четыре по отцовским-то местам взять можно будет, если урожай. Значит, лежат четыре сотни белочек да колонков полста, нет, колонков тридцать два, это хватит. Да мясо не вывезено, да рябчики, да выдры… две штуки. Хвалит отец – охотник паря, охотник у нас, мать, Мишка-то! Ну да и места наши – лучше нету в деревне, дед с братовьями обстроили еще. С умом мужики были, для детей рассчитывали, вон, гляди, и до Мишки богатство дошло. Самые они первые здесь промышляли, еще когда другие мужики за золотом искались.
А Мишка про себя смеется над батей ласково: погоди, старый, не то еще тебе Миша, сынок любезный, покажет сейчас. Понес понягу в сени да мешок кожаный под пушнину из кладовки достал, в избу вернулся. Сидит отец над пушниной, по годам своим тоскует, белку перебирает, присматривается, чисто ли бита белочка, какая ей цена будет, – смотрит и улыбается, хороший охотник Мишка, белка вся чистая, с белой мездрой, спелая, полная, высоко пойдет, много товару за нее в Центросоюзе получить можно будет. И выдры хорошие, и колоночки один к одному. Стоит Мишка, ждет, только отец к матери поворотился, сыном похвастаться, а Мишка из-под рубахи, под самые батины руки старые, поверх белочек – ах! – соболя!
Обернулся батя и обомлел – вот он, соболь! Мишкино счастье! Точно про такого крестный рассказывал, из-за такого замерзал он за хребтом. Три дня гнал с собаками по россыпям да по стланику, все с себя скинул: и пинжак суконный, и рубаху, и понягу кинул, с одним ружьем да топором за собаками пер да ночь сторожил, чуть не замерз, а все вытерпел до утра и выкурил соболька… Черный был соболь, царской красоты, грудка как топленое молоко, купцы к крестному приезжали, покупали, покупали, пока сам крестный в город не поехал… Да вернулся небогатым. Все, что получил он за своего царского зверя, в городе осталось, слава богу, сам живой вернулся. Опоили купцы крестного, чуть в больнице не умер. Не уберег крестный своего счастья и больше таких соболей не видел. А вот Мишке – на! Сам в руки пришел. Ведь у Мишки собака – соболиного полета… Пойдет завтра к крестному, соболя покажет и вина выпьет со стариком, да старухе еще полушалок купит в Центросоюзе, да мать еще стряпнины праздничной для стариков пошлет мешок рогожный, потому что стоит крестный во главе всего ихнего счастья рукосуевского…
Ой, и наелся Мишка брусники, зубы ломит, и рот весь липкий, и руки в красном соку, прям как в крови, бежать надо, а то и заснуть на солнцепеке однова дыхнуть…
На гребешок вылез посмотреть пошире вокруг себя, спускаться начал и вдруг слышит – ломит кто-то через тайгу, хруст и тревога, неподвижность солнечная с блестками паутины, ожидание в тайге, кого там несет на охотничью удачу?
Вот он! Видно! Снизу вверх забирает, наискось в сопку, выкидывая впереди себя ноги палками, огромную голову вытянул вперед… Сохатый! Эх, далеко!
Замер Мишка. Вот-вот заплачет, закричит от обиды: мимо идет сохатый, агромадный зверь, видно, не Мишке бог послал!
И откуда взялась, миленькая, голос подала, мелькает, метет по кустам, через валежины… Шельма!
Шевельнулись беззвучно Мишкины губы: «Отче наш, иже еси на небеси, да приидет царствие твое…»
Сбоку вылетела на сохача Шельма, заюлила по кустам, визжит, около ног вьется. Сомустила зверя. Встал зверь, завернул задом в кусты, головой качнул, вскинулся, а потом, кидая ногами, сламывая ветки лопатами рогов, опять пошел, а Шельма жмет его на Мишку, прямо под ногами увертывается, миленькая собачка, и все визжит, все голос дает хозяину…
Бах-тарарах! Передернул затвор. Бах-тарарах!
И разошлось облачко дыма, блазнило будто, вместе с дымом исчез сохатый, и только висит в ушах, висит меж кедровых макушек истошный, бессильно злобный вой Шельмы.
Бежит Мишка, ничего не видит вокруг, сучья царапают, лапы еловые хлещут, шапка слетела… скорее… скорее… Только что стоял здесь сохатый, и недалеко до этой кедрушки было, а крови даже капельки нету… Чуть не плачет Мишка, шарит по траве, следы смотрит, траву перебирает, вдруг мокро на руках… Нет, не кровь, брусника, давленная копытом!
Сел Мишка на сушину, снял понягу, ружье поставил рядом…
Шельма низом из-под кустов вывернулась, нетерпеливо ткнулась к хозяину, язык болтается, с белых клыков слюна капает, поняла хозяйское горе и отошла, легла в темноту под куст и смотрит оттуда, как Мишка из-под ног гребет, соком брусничным мажется, то ли ягодой давится, то ли слезами.
– Далеко был, – оправдывается Мишка.
Не верит Шельма, пасть прикрыла и отвернулась…
– Ушел – и господь с ним, – по-взрослому говорит Мишка. – Не наш был, значится…
Сойка на кедре зашипела, блеснула лазоревым перышком, заныряла по кустам, потом улетела по самым вершинам. Синицы копошились, тинькали, вертелись и вниз головой и боком, весело и бездумно – ни горюшка, ни заботы, ни печалей никаких. Долго высматривал Мишка синичек, даже Шельма залюбопытствовала, на что хозяин смотрит, тоже увидела синиц, сконфузилась – ни к чему эти птицы охотнику, смотреть на них нечего, мало ли какой живности в тайге, на все внимание обращать, охотиться совсем нельзя будет. Рябчишку хотя бы, куда ни шло. Опять прикорнула Шельма под своим кустом, а Мишке и идти никуда не хочется и перед Шельмой стыдно. И сидит, хоть уже и не горюет.
Да вдруг встрепенулась Шельма, вся скука слетела, побежала куда-то, вернулась к Мишке, а потом с лаем кинулась навстречу чужому черному псу.
Опустил Мишка приготовленное ружье.
Шум в кустах, вот уже три собаки Шельму окружили, загривки вздыбили, рычат…
Ходко мужик поднимается к Мишке.
– Здорово, дядя Хомяк!
Подошел Хомяк, мужик огромный, корявый.
– Ты стрелял? Это кто тебя учил по чужим местам промышлять? – Злое лицо у Хомяка, не жди добра.
Вскочил Мишка, попятился, губы дрожат, сказать ничего не может, за берданкой тянется…
– Сю-сю-сю ее! Мать вашу в хребет! – травит своих собак Хомячина на Шельму.
Заварилась каша, визг, рычание, драка, катают Шельму две Хомяковы сучонки, в клочки рвут, а большой кобель в стороне сидит, на хозяина похожий, старый да трепаный.
Мишка к собакам было, Шельму спасать, да надвинулся на него Хомяк.
– Я те счас башку оторву!
– Не подходи, дядя Хомяк! Не подходи, убью! – пятится Мишка, о собак запинается. – Ей-богу… – подтвердил Мишка упавшим голосом, а сам вел ружьем, целил в Хомяка, черное очко ствола прыгало в дрожащих руках.
Могло и выстрелить ружье с перепугу.
– Рукосуевский щенок-то? Признал вроде! – смеется Хомяк в лицо Мишке. – Бравый парень! Ну-ка пугни меня, ишо пугни!
А сам медленно подходит, ноги в ичигах кривые медленно переставляет, смеется.
– Ты, однако, титьку седни не сосал, а то беспременно моего сохатого завалил бы! – Подошел прямо грудью на ружье.
Опустил Мишка ствол берданки, не выдержал – куда ему против Хомяка.
За ствол взял Хомяк Мишкино ружье, отвел ствол, выдернул берданку и в траву кинул. Раздался выстрел, у Хомяка и бровь не дрогнула, а Мишка присел, тут Хомяк сгреб его за волосы, приподнял… шмяк – затылком о кедру…
Из носа, из ушей побежали быстрые струйки крови, а как только опустила рука кудрявый чуб, повисла у Мишки голова, как у подбитого чиренка, упал он в траву, прямо Хомяку под ноги.
Будто запели комары, загудели и стали на лицо садиться.
– Подохотничал, сучонок? – улыбнулся Хомяк. Наклонился над Мишкой, ножик из ножней Мишкин достал, посмотрел, в сушину сунул, лопнул ножик, как лучинка. – Тут тебе не в деревне. Там вы, гниды, хозяева, а сюда не наваживайтесь! – Повернулся: собак нету, где-то по кустам, слышно, сварятся.
Нашел берданку Хомяк, поднял, затвор далеко кинул, а берданку в щепы изломал, кинул ближе к Мишке.
Чудно, оперившись свежими щепами, валяется берданка.
– Тут тебе тайга, вот и живи путем…
Отводя ветки, пригибаясь, ныряющим легким шагом уходил Хомяк по пади, мелькала и вскоре перестала мелькать его огромная среди людей, маленькая в тайге фигура.
Трепали где-то по кустам Хомяковы собаки Шельму, крикнул Хомяк своим собакам, еще крикнул: «У, падаль!» – хлопнул выстрел, в голос завыла, заголосила Шельма и пошла шкандыбать по кустам, уметывать…
Поднял гудящую голову, залитое слезами лицо Мишка, пели сытые комары. Слиплись волосы на затылке от крови, как от смолы; липкие, плохо гнутся пальцы, белыми щепами торчит из папоротника измочаленная берданка. Подумал Мишка, что стволу ничего не сделалось, ложу приделать можно будет, а посмотрел – и потекли обидные детские слезы: крив был и ствол, не было затвора…
Отохотился – где батя новую стрельбу возьмет?..
И вдруг в голове загудел громким басом жаркий комар, поплыло все в голове, побежала река, поползли, как вода по стеклу, зеленые кедры, мелькнули огороды, будто не в тайге на поляне лежал Мишка, а будто картошку внаклон копал, закружилась голова, и сунулся в огородную землю лицом…
И все лил и лил за окном осенний дождь.
Поили Мишку крепким бульоном, медвежьим салом, травными отварами, горячим молоком и сливками, бабушка от испуга шептала над ним, Зуиха. Приходили к отцу соседи, мелькали и размывались их лица, говорили:
– Не путем Хомяк исделал.
– Неззя ему попускать.
– Давно он деревне поперек стоит.
– Ково же, парнишка вовсе еще, забоялся.
– А кто его не боится? Ему ни закона, ни нужды, он весь в тайге. Ни бабы, ни детишек, одни собаки, за ково ему бояться?
– Плохо в тайге началось. Эко баловство, за зверя человека убивать. Раньше такого не было.
– Пусть теперича уходит, один против мира не удержисся. Тайга – лес темный.
– Заимку сожгем, да и сам не уйдет.
– Не надо крови, мужики.
– Шибко быстрый на кровь народ нынче.
– Ну да Хомяк – он хомяк и есть, паря.
И все лили и лили за окном дожди, напасть, а не осень была, прямо в зиму с дождем вкатила, и не припомнят такой жидкой да теплой погоды старики на эту пору.
А проснулся Мишка уже вовсе здоровым. Мать была в стайке у коровы, в доме было очень тепло от печки, тикали часы, а за окном был новый свет…
Встал Мишка босыми ногами на пол – хорошо держат ноги, побежал к окну – снег на дворе!
На стайке, на заплотах, на дровах, на бане – везде снег!
И следки собачьи, а сами собаки под навесом, на цепях.
Обернулся – отцовский френчик под занавеской и сапоги отцовские стоят – носки в разные стороны.
Хвать в кладовку – поняги отцовской нету, ичигов нету, винчестера нету…
– Мамка! Мамка!
Босым ногам щекотно на снегу на крыльце. Слышно, дзинькает молоко в подойник.
Шмыгнул Мишка в дом.
В сенях мать загремела кринками, молоко переливает.
– Мамка, а мамка! Поче батя винчестер взял?
– Не кричи на всю деревню! Ног тебе нету! Черти тебя раздирают, нагишом по снегу носят!
– Поче он без собак пошел?
– Ну, ково блажишь? Маленький, што ли? Балбес! Иди дрова под навес убери да двор вымети, оттеплет, дак корова увязнет!
Сунулся Мишка в сени из избы, неотвязный:
– Батя-то поче винчестер взял, а без собак пошел?
– Я те сказала, обувай сапоги! Он мне не сказывался!
Мать выглянула из стайки с лопатой, видит – Мишка готов: в ичигах, с понягой за плечами, с ружьем, к собакам идет, по двору наискосок следы оставляет.
– Ты куда-а?
Идет себе Мишка к собакам. Мать к воротам, бегом, бегом, смекнул Мишка да тоже к воротам, но мать вперед поспела.
– Ну-ка, в избу иди! – а сама расшеперилась у ворот, норовит за двустволку цапнуть.
– Не дури, мамка, я за батей! – увертывается Мишка, не дается.
– Я те покажу сейчас за батей! – Мать уже в голос ревет, а от калитки не отходит, дорогу загораживает.
– Через огород уйду! – грозится Мишка, а сам на бревна, на дрова, на заплот.
– Миша-а, я те всю правду скажу, ой, боже ты мой, – чуть не плачет мать, – с мужиками отец пошел. Не бойся, сыночек.
Стоит Мишка на дровах, высоко, сейчас через заплот перемахнет, на мать не смотрит, насупился, бровенки сдвинул:
– Шельму спусти.
– Миша-а, не ходи! – старается мать разжалобить сына, подошла к дровам, за ногу Мишку ловит, сама с головы платок тянет, плакать на Мишкиных глазах собирается.
– Брось реветь! – по-отцовски говорит Мишка.
– Я тебе чего скажу, Мишенька, недобро пошли мужики, не на охоту. Заради матери, Миша…
– Собаку спусти, – последний раз сказал Мишка да через заплот, только приклад по доскам шкрябнул, да слышно, как на землю Мишка спрыгнул.
– Миша-а-а…
Хомякова заимка, как берлога – чернеет челом на вырубке, выше ее гарь, черное стволье, белый снег, еще выше по распадку – кедрач молодой, синий, пониже – густая таежка, еловый отъем. Все у Хомяка под боком, плашки ставит от порога – через четыре зимовья, два дня хода по кольцу-путику. Триста плашек у него и кулемки на зайцев да на колонка, да выдру берет по всей реке, да птицу, да зверя.
Нету дыма из берлоги.
След Хомячий. Утресь ушел, собак взял – вон они петляли, катались по снегу, собаки у Хомяка веселее хозяина. Утром ушел – значит, в первом зимовье сейчас, на ручье Кобылке, туда следы показывают.
Синицы по ельнику шебуршат, дятлы перелетают, долбят, вскрикивают, как кликуши.
Ушла брусника под снег, под ичигами выворачивается, следы кровью красит…
Недобро идут мужики, сумные, насупленные, поняги маленькие, харчей мало несут, топоры да винтовки.
Пятеро мужиков, ни одной собаки.
Перелетают синицы, радуются первому снегу, и дятел радуется, недалеко от мужиков ныряет меж крон, скребет когтями кору, приспособится, осмотрится и долбит опять гулко.
Твердый мороз, твердый воздух, пухлый снег сухой, не осенний, едва держится на еловых лапах, потревоженный падает. Тихо, беззвучно падает потревоженный снег, рассыпаясь в облако стоячее…
На Кобылкиной пади разошлись мужики, перекурили – трое пошли вправо, стали забирать в сопку, двое пошли влево, тоже взяли повыше, недалеко от Хомякова следа идут, на гривы Кобылкины забираются.
На охоту похоже, будто медведя на ходу обрезают, окружают, чтобы выходной след не выпустить. Да только здесь не медведем пахнет, а вьется посередь облавы Хомяков след, собачьими петлями изукрашенный…
Хомяковы собаки загнали в реку лосиху, бык легко ушел от них, а корова осталась и бурлит в черной, меж белых берегов реке, собаки держат ее, на обоих берегах мечутся, и в реку суются, и впереди и сзади мельтешат. Потом прыгнул Рваный, плюхнулся с берега перед лосиной мордой в реку, промахнулся, норовил вцепиться, повиснуть, поднялась лосиха в дыбы, стоптала бы Рваного, да раздался выстрел – поспел Хомяк, издали ударил лосиху по туше. Упала корова в воду, взлетел столб воды, потом дивным предсмертным прыжком метнулась она на берег – мокрая, большой странной рыбой покатилась, оставляя черный след на тонком снегу, взбрыкивая сухими длинными ногами…
Большое черное пятно среди снега. Кинулись и рвут мокрого зверя мокрые собаки.
Оскалясь, не спеша шел к добыче Хомяк, распинал свору, но встал в трех шагах, чтобы не задела, случаем, лосиха в предсмертии острым своим копытом.
Собаки вертелись вокруг лосихи, взвизгивали, дрожа от нетерпения снова вцепиться, снова рвать – судорожно напряжены были их лапы, хвосты, глаза, взъерошены загривки. Они даже не оглядывались на хозяина, не обращали внимания на его пинки и окрики. Даже глава всей собачьей семьи Хомяка – старый кобель-медвежатник Рваный – и тот дрожал мелкой дрожью, рассыпая вокруг себя ледяные брызги.
Корова затихла, перестала вскидываться, легла уродливо прекрасная голова на снег. Хомяк со спины подошел к лосихе, глянул в ее помутившиеся глаза, рванул горло острым широким ножом.
Отворенная кровь смочила шерсть красным цветом. Шел пар от крови, мазались в ней собаки, облизывая подергивающуюся в глубине теплую рану.
И прокатился выстрел – повисла мелкая навесь в воздухе, – столбом стоит мелкий искристый снег – от подошвы кедра до вершины. Падает снег и не падает…
Столбом стоит Хомяк.
Стоит напряженная тишина.
Кинулся Хомяк к винтовке, и в ту же секунду прогремел новый выстрел – с другой стороны, брызнули щепки от Хомяковой трехлинейки – упала в снег, так и застыл Хомяк с вытянутой рукой.
Только в сторону Хомяк – и снова выстрел. С другого кедра посыпался снег – новый столб серебристой пыли повис в воздухе.
Блуждающим взглядом ищет Хомяк – откуда стреляют?
Мертво, неподвижно лежит заснеженная тайга вокруг Кобылкиной пади, черные обдутые россыпи скал на вершинах сопок, отовсюду ждет Хомяк последнего выстрела, но следующий выстрел был так же неожидан – судорожно, не зная куда, метнулся Хомяк от кедра, в который только что попала пуля, и опять ожидание…
И опять выстрел, рядом сыплется снег, опять встает от земли до кроны невесомый столб снега.
Воют и мечутся собаки, бороздят снег, забиваются в кусты.
Выстрел – перелетела через голову собака. Со всех сторон летят пули, обрезают Хомяка. Замер он, попятившись, страшно двигаться под пулями, возле лосихи стал, медленно поднял вверх руки.
Подогнулись колени, медленно опустился в снег Хомяк, закрыл голову руками, ждет.
Последний выстрел потревожил кедр, отщепил кору высоко под самой кроной, повис над Хомяком снежный столб и стал падать…
Щекотал снег Хомяка. Промелькивали далеко видные по белому снегу внизу собаки.
Тишина над тайгой, над крутым распадком, на дне которого лежат рядом лосиха и Хомяк.
Дятел стучит гулко…
По своим следам спускаются со склонов пади мужики, сошлись, подождали друг друга, пошли гуськом к Хомяковой заимке его же утренним следом. Молча.
Разбрасывая снег, бежит им навстречу Шельма. Снизу по следам собаки быстро идет Мишка, устал, с трудом лезет вверх, скользя по заснеженной траве. Подбежал, на батю уставился, а отец, будто это вовсе не Мишка, посмотрел и отвернулся, сидит на бревнышке, курит.
– На-ка уголек, грамотей, – сказал Мишке короткий серьезный мужик.
– Пиши, – сказал другой, затянулся махоркой, дым из бороды идет на мороз облаком.
Затес свежий на бревне возле двери, колом припертой.
– Это ему будет резолюция.
Взял Мишка уголек, дрожит рука, всю, поди, дорогу бежал, за батю боялся. Выводить начала рука, кто-то из-за спины выговаривает:
– Уходи с богом, ишо встренем в нашей тайге, вовсе кончим. Рукосуев, мол, Мишка приказ подписал.
Некрасиво вывел Мишка, но грамотно: «УХОДИ С БОГОМЪ ИШО ВСТРЕНЕМЪ В НАШЕЙ ТАЙГЕ ВОВСЕ КОНЧИМЪ».
– Ай да Мишка, ловко ты его! – засмеялись мужики за спиной.
Улыбнулся Мишка:
– А я боялся, думал… – и осекся.
– Ну, пошли, мужики, – сказал Мишкин батя.
– Мирное время настало, – сказал приземистый серьезный мужик.
А проходили через ту болотину, и не узнать ее было в белом-белом снегу. Казалось Мишке, что была здесь заячья война, а теперь кладбище, под каждой кочкой лежит по зайцу. И через ручей шли по обледенелому бревну, и ручей Мишке не узнать было. Шельма сорвалась с бревна в воду и, плескаясь, отряхиваясь и леденея, выскочила на противоположный берег, и никто не засмеялся – суровые и насупленные шли мужики. И тут вспомнил Мишка свою охоту и вспомнил про соболя – черного, посмотрел виновато на широкую сутулую батину спину впереди, вспомнил про полушалок крестной, да и про все вспомнил, о чем давно-давно так счастливо мечталось и думалось ему, и стало грустно Мишке, страшно, жалко стало чего-то, что кончилось с началом этой зимы, этого белого, белого, белого снега…

А. Скалон

_________________
"veritas vas liberabit"


Создаем НКП
Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Литературные страницы. #109
СообщениеДобавлено: 18 янв 2015, 22:13 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 24 дек 2013, 19:38
Сообщения: 2169
Имя: олег
Город: моск обл
Собаки: РЕЛ 2
Транспорт: шеви нива
Оружие: мц
ООиР: пока мооир
На волков с лайкой
В лесной сторожке тепло и уютно. Шумит большой самовар, и клубы пара растекаются по расписному абажуру висящей лампы.
За столом нас четверо: трое охотников, приехавших из города, и хозяин дома — лесник Алексей Трофимович. Теплая сторожка Трофимыча не раз выручала нас во время зимних волчьих охот. Длинные переходы, мороз и непогодь сразу же забывались при виде огонька, мелькнувшего меж деревьев в знакомом окне.
Весь прошедший день мы тщетно пытались обложить тройку волков, побывавших на нашей приваде и не тронувших ее. Зимний день короток, но и за эти часы мы намучились вдосталь, не сумев сделать ни одного оклада. Мы кончили охоту уже в сумерках, когда пошел снег мягкий и ровный. Крупные хлопья его медленно кружились в воздухе, повисали на темных ветвях елей и кустах можжевельника. Забелели темные полосы дорог, чище и светлее стало вокруг, а снег все сыплет и сыплет, покрывая старые малики. Чудесная завтра будет пороша! Надежда на завтрашнюю удачу и привела нас в сторожку Трофимыча.
Зимней ночи, кажется, и конца нет. Давно заглох самовар, протерты отпотевшие с мороза ружья, но никому не хочется спать. Без конца сидел бы под цветным абажуром лампы, слушая интересные рассказы хозяина.
Трофимыч опытный охотник. Большую часть жизни он провел в лесу. Утром он пойдет вместе с нами в лес и покажет почему равнодушно относятся волки к выложенной приваде.
— Волки ваши в Рюминское болото не зря прошли. У них там без малого половина лосиной туши недоедена. Потому они и конину не берут, что лосятинка не в пример лучше.
— Хитер серый! — подмигивает мне один из охотников.
— Хитер и осторожен,— поддакивает лесник. Но бывает и на него проруха, иной раз проще лисы втюхается.
— В капкан? — спросил кто-то из нас.
— Не в капкан, а на манок. Катыша моего видели, остроухого? Вот он манит, а я бью.
— Новое что-то,— заинтересовываемся мы.— Расскажи, Трофимыч.
— Не знаю, может и новое, а может кто и бивал так-то, но только мне пришлось трех штук взять в прошлую зиму.
Хозяин располагается поудобнее и продолжает:
— В тот день, как это случилось, мы с сынишкой пошли не то что бы на охоту, а так, побаловаться пострелять белок вокруг сторожки.
— Пороша была мягкая, вроде сегодняшней, след печатный — одно удовольствие в лесу. Сынишка молод, да и Катышу второе поле всего. Из-за них и пошел больше — надо же молодежи «чутье натирать»! Белки урожай был. Ходить далеко не надо, у самой одворины следы попадались.
Уговор у нас был к обеду домой вернуться, но все же, собираясь, сунул я пару картечных патронов в карман: а ну как рысь встретится, на счастье мужик и репу сеял! Побродили мы на деревенских выгонах и решили за реку перевалить: там белки больше да и ельник подходящий, не больно высок. Только на лед спустились,— глядь следы волчьи. Три зверя, один такой матерущий, что ладошкой печатает. Ну, думаю, надо Катыша подвязывать, жаль хорошую собаку волкам стравить. Постояли мы на следу подумали да так бы и ушли, как бы не закваска охотничья. Сынишка подзадорил.

Не иначе, говорит, в Трестоватку пошли, уж
который раз там ложатся. Вот бы поманить их чем оттуда. Помнишь как лису-то на пищик убил?
Полно, говорю, молоть. Какой тут пищик,— придумал тоже. Волк не лисица, да и где еще он? Может быть и Трестоватку перемаханули — волка ноги кормят!
Однако, думаю, дай по дорогам обрежу болото, а вдруг и в самом деле тут залегли. Пошлю тогда парня в загон, а сам на лазу встану, благо ветерок подходящий, по уходу волкам. Болото мы обежали быстро, и что же думаете? — Тут лежат!
Погода на тот же час еще пообмякла, вроде изморози пошло и так глухо в лесу стало, точно одеялом накрыло. Вспомнилось мне тогда, как эти волки по первым порошам собак гончих на гону брали. В округе сейчас на перечет собак оставалось, дошло дело до того, что хоть совсем в лес не ходи. Гончатники наши все больше в одиночку ходят, а волку это и на руку. Как отвалит пес подальше — так ему и крышка.
По всему видно было, что на голос собачий выходили звери и, попросту сказать, охотились на собак.
— Охотник за зайцем, а волк за собакой.
— Да, вздохнул Трофимыч,— вспомнилось мне и мое горе: ведь и мой Турилко на гону пропал. Дайка, думаю, попытаю счастье, может быть и в самом деле выманю волков из болота.
Оставил я сынишку с собакой, а сам следом волчьим до самой опушки болота дошел. Смотрю местечко подходящее: полянка с остожьем в болото вдается, кусты можжевеловые по ней, следы волчьи через всю поляну и прямо в крепь.
Стал я на краю болота засаду готовить. Вынул из сумки белку убитую, повесил ее на сучок метрах в трех над землей, чтобы собаке хорошо видно было. Поглядел на все сооружение и даже самому смешно стало. Уж очень все это просто и вроде как на дурака рассчитано... а волк, сами знаете, не дурак.
Парень мой по-другому глянул на это дело.
— Убьем, говорит, батька, вот чем хочешь ручаюсь, что придут. Не утерпят, если в брюхе пусто!
План мой, конечно не хитер был, а волки все же попались. Оставил я парня с собакой на месте, а сам стороной от следа волчьего продвинулся вперед шагов на пятьдесят и засел за можжевеловый куст. Сынишка белку собаке показал, да еще снежком в нее бросил, ну Катыш и залился. Такого трезвону задал, что не только в болоте, а и в деревне слышно. Голодному волку этого дела оставить никак нельзя. Есть у них такие спецы-собачники, что только собачатиной и кормятся. И думалось мне, что это как раз та троица, что на гончих набаловалась.

Не более пяти минут прошло, как собака залаяла, гляжу, а в болоте что-то мелькнуло, потом опять... Стою не дышу, а они, голубчики, гуськом все трое катят. Уши навострили и прямехонько на меня. Как говорится, в ноги идут, торопятся за собачкой.
Изладился я загодя, ружье поднял и держу на мушке самого лобастого. Ближе, ближе... Шагов на пятнадцать подпустил и хлопнул первого. Этот лег, а второй чуть через него не перескочил, я и ему отвесил по боку. Гляжу забороздил, пошел по кустам тыкаться, а мне уже и стрелять нечем. Парень мой на радостях ухватил волка за хвост, еле волочит. И я дивлюсь: ровно и не бивал таких. Башка одна чего стоит... Катышка наш ощетинился, урчит, а близко подойти боится: бельчатник ведь. Да и не следует собаке на рожон лезть.
К вечеру мы и другого волка добили, не больше километра отошел.
Трофимыч поднялся, огладил бороду.
— Молодая лайка лучше подходит для этого дела. Ей только шкурку беличью на дереве покажи, а уж за лаем дело не станет. Мы потом веревочку приспособили и белку через сучок перекидывали. За веревочку потянешь — зверек и зашевелится будто. Тут даже и старая лайка голос даст. Трех серых так-то убили.
Трофимыч вышел в сени и внес три наскоро набитых соломой тюфяка.
Выдав каждому из нас по пуховой подушке, он снял растоптанные валенки и, кряхтя, полез на печь. Там уже давно посапывал во сне его десятилетний сынишка — будущий волчатник.
"Что же, ведь ничего особенного в рассказе лесника не было.
Какой голодный волк, услышав близкий лай собаки, не попытается поживиться свежинкой? Надо будет попытаться,— думал я, поудобнее укладываясь на пышном, шуршащем соломой тюфяке,— не забыть бы только определить направление ветра при устройстве засады. Да второму охотнику, сидящему около собаки, видимо тоже надо быть готовому к выстрелу: место дневки волков не известно, они могут пойти и не со стороны входного следа, миновать засаду..."
А снег за окошком все падал и падал.

Н. Кузнецов

_________________
"veritas vas liberabit"


Создаем НКП
Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Литературные страницы. #110
СообщениеДобавлено: 28 янв 2015, 20:56 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 24 дек 2013, 19:38
Сообщения: 2169
Имя: олег
Город: моск обл
Собаки: РЕЛ 2
Транспорт: шеви нива
Оружие: мц
ООиР: пока мооир
Молча, в тайге
Иннокентич сердился, когда его называли охотником.
— Промысловик! — поправлял он, скрипел зубами и часто дышал носом. Впрочем, он сердился по всякому пустяку. В войну, говорят, его контузило — потому и нервный. И меня предупредили:
— Ты, Васька, зря согласился идти с ним в тайгу. Чуть что не по нём — и пуля в лоб твоя будет.
И я уже подумывал, что зря связался с психом.
Говорят, что после войны и до сего времени он никогда не брал с собой товарища. Любил промышлять один. И на факторию, к жене, возвращался только под Рождество до старого Нового года и потом снова уходил в тайгу — до Пасхи. Детей у него не было. Точнее, были, да разъехались по стройкам. Жил, правда, с ним старик отец, впавший в детство, которого считали блаженным. Добродушный был старичок: только и знал, что улыбался, на все слова кивал головой и говорил: «Бу-бу». Что такое «Бу-бу»? Не ясно. Когда-то, говорят, был великим охотником, а потом резко покончил с промыслом и работал на пилораме. Иннокентич иногда говорил: «Прозорливый старик!» Что значит «прозорливый»? Дальновидный, что ли? Что он видит вдали?
В этот сезон Иннокентич, встретил меня на улице и сказал:
— Ты, кажись, безработный. Пойдёшь со мной на промысел? Чего болтаться меж двор?
— Пойду, — ответил я.
— По первому льду и двинем.
Была осень, дни холодные, прозрачные, река стала, но снег ещё не лёг.
Во дворе Инокентича вовсю кипела работа. Дни и ночи из трубы валил дым, жена лепила пельмени, варила щи, разливала по мискам, замораживала на улице. Иннокентич складывал щи да борщи в мешки. Зимой дни короткие, светлое время терять на готовку никак нельзя.
Собаки смекнули что к чему, и с ума не сходили от радости: скоро в тайгу, на работу.
У Иннокентича вначале была только сука Чара — большая, сильная, длиннотелая, как ящерица, очень умная. Но любила подраться. Иногда совсем не вовремя.
Потом где-то подобрал Шалаву — маленькую, хитрую, с ласковыми глазами, а Ральфа оставил ему на зиму охотовед из города Красноярска. Там кобелёк, если верить Иннокентичу, жил на балконе, катался на авто и спал на кожаном диване. Мамка у него была знаменитой соболятницей, и её хозяин никому из своих не дарил и не продавал щенков: боялся конкурентов из местных промысловиков. Вот и причина того, что Ральф тайги и в глаза не видел.
Ему сравнялось семь месяцев от роду. Был он чёрным, только на груди белыё фартук и сзади на шее уголок, как у пионера. Морда светлая, с жёлтыми очками. Шерсть лоснится, как у всякого здорового и сытого зверя. Когда ветер дует, на тёмной спине проступает белый подшерсток. Грудь развитая, ниже локотков. Он всё время сидел на привязи, и я считал его после городского житья-бытья полудурьем, хотя мамашу у него и знаменитая. Единственное, что мне нравилось в нём: он никогда не жаловался. Просто глядел с тоской по сторонам и, наверное, вспоминал авто и хозяина, который кормил его отбивными котлетами.
Лучшим псом у нас был, думаю, Соболь. Везде по Сибири, что ни кобель, то и Соболь. Но такого красавца, как наш, я никогда не встречал. Даже у Ральфа обнаруживались недостатки, когда рядом оказывался Соболь. Единственным его пороком я считал гордость. Он знал себе цену и слишком много о себе понимал.
— Плохо кончит, плохо, — ворчал Иннокентич, глядя на Соболя. — От гордости все неприятности.
— Бу-бу, — кивал старичок и улыбался, что наверное следовало понимать, как осуждение гордости.

Иннокентич со времени нашей встречи на улице никаких разговоров не вёл, только ворчал и давал указания.
Наконец у нас всё было готово: лыжи, капканы, еда, боеприпасы, оружие.
Ударил такой мороз, что все женщины сделались усатыми, а собаки белобрысыми. Снег лёг уже до весны.
— Завтра выезжаем, — сказал Иннокентич. — Ночуешь у меня.
После ужина разговор зашёл о собаках. Не знаю случая, чтобы о них не говорили. И я спросил, понимают ли собаки человеческий язык.
— Понимают, — ответил Иннокентич.
Я оглянулся на Чару, которая имела исключительное право заходить в избу. Она лежала у порога с закрытыми глазами, но, как мне казалось, внимательно слушала, о чём разговор.
— Может, они понимают не сами слова, а каким голосом говорят с ними?
— Иные и слова понимают. Собаки, как и люди, все разные. Есть умные, есть глупые.
Иннокентич тоже глянул на Чару. Она открыла глаза, её брови вздрогнули, она осторожно застучала хвостом по полу.
— Ну, давай, заговори о ней, — продолжал Иннокентич, — Только имени не называй и говори ровно, спокойно.
— О чём говорить?
— Говори об её недостатках.
Чара, как мне показалось, мрачновато поглядела в мою сторону.
— Не знаю, что и говорить. Не вижу недостатков. По-моему, хорошая собака. Кто на фактории лучше её? Лучше нет. А то, что у неё тело длинное, как у ящерки — это совсем хорошо. Ей легче бегать на махах по глубокому снегу. Она посильнее иных кобелей.
Чара застучала хвостом погромче, потом подошла и положила голову мне на колени. Умильно поглядела снизу вверх. И виляла не только хвостом, но и задом.
— Впрочем, я мог и ошибиться, — продолжал я болтать. — Не такая уж она и хорошая. Средняя. Бывают, думаю, и получше.
Хвост Чары остановился, она отошла от в сторону, толкнула лапой дверь и, было слышно, упала на пол. Даже скулами ударилась о пол. Мне показалось, что она обиделась.
— Ты думаешь, она ушла? — спросил Иннокентич. — Да, ушла. Но подслушивает, что о ней говорят.
— Не может быть!
— Точно.
— Если так, то она — удивительная собака! — сказал я и услышал, что Чара бодро застучала хвостом по полу.
И я подумал, что может Иннокентич не так и страшен, как о нём говорят. Что с того, что контуженый.

Я спал. Из раскрытой двери потянуло холодом. Вошёл с мороза Иннокентич и сходу заворчал:
— Проспишь Царствие Небесное!
Я вскочил, натянул старые брюки из шинельного сукна, которые дал мне Иннокентич, свитер на голое тело, куртку и сверху парку из собачьего меха.
За окном было слышно, как вздыхает лошадь и глухо бьёт копытом в мёрзлую землю — научилась у оленей копытить прошлогоднюю траву из под снега.
Дорога шла по реке. По высоким берегам росла лиственница, и солнце мигало из-за стволов. Река шла извилисто, берега делались всё выше и выше, и деревья делались всё тоньше и тоньше, наконец, сделались они, как ледяные иголки.
Лошадь покрылась инеем. У неё даже ледяная борода выросла.
Лицо Иннокентича было красным и по-прежнему сердитым. Он словно сдерживал гнев и сердито дышал носом.
Я глядел на подпрыгивающую спину лошади, на струи пара выстреливаемые из её ноздрей и даже попробовал запеть под мелькание подков. Иннокентич покосился на меня и задышал.
— Что за зимовьё, куда мы едем? — спросил я.
— Не был там. Старинное.
— Как найдём?
— Сказали. Через три протока. Много болтаешь.
«Ну и пёс с тобой, — подумал я. — Не известно, кто кого перемолчит».
Наши собаки носились, где вздумается. Как быстро их шерсть очистилась в лесу: будто после бани. И коготочки сделались розовыми.

— Там ручей, — сказал Иннокентич, показывая на заросли ольшаника, — выше должно быть зимовьё.
Я хотел спросить, почему он так думает, но промолчал и сам догадался: ольха растёт по берегам рек и если на тёмной стене лиственниц и елей ольшаник, то там и вода.
Когда подъехали к зимовью, Иннокентич проворчал:
— Плохо дело. Дров не будет поблизости.
Я снова хотел спросить, почему не будет, но увидел над дверью избушки вырубленную топором надпись «Постр 1926».
«Откуда быть дровам, если с двадцать шестого года извели всё, что поближе, — догадался я. — Если хорошенько подумать, то и спрашивать ни о чём не нужно. И можно молчать».
— Возьми топор, сдери кору с деревьев, что поближе, — сказал Иннокентич.
— Зачем?
— Будут дрова.
— Но ведь мы раньше уйдём отсюда.
Иннокентич заскрипел зубами.
— Другие придут! — рявкнул он, и я побежал портить указанные деревья.
И пока он возился с лошадью, я сделал то, что он велел.
Потом он взял ружьё, зарядил, подошёл к двери зимовья и ударом ноги открыл её, а сам отшагнул в сторону. Но дверь тут же захлопнулась, как на пружине.
Я хотел спросить, зачем такие фокусы, но потом догадался, что зимовьё старое, заброшенное, в нём могла поселиться и росомаха или ещё какой-нибудь зверь. Но почему дверь плохо открывается?
Из-за спины Иннокетича я увидел, что зимовьё забито сеном до потолка. Откуда? Кто натаскал? Даже наша грустная и спокойная лошадёнка натянула узду и заглянула в открытую дверь.
— Откуда сено? — не удержался я.
— Сеноставки. Пищухи. Странное дело.
— Что странное?
— Соболь их не тронул. Может охотовед ошибся, и соболя здесь нет. И не будет.
Я стоял у стенки зимовья, колупал ногтём мох и посвистывал. Настроение у меня было хорошее, хотя старик и ворчал не по делу. И вдруг к моему носу приставился его увесистый кулак, и он прошипел:
— Услышу в тайге свист — убью, как фашиста.
Мне сразу сделалось грустно.
«Убьёт — и ему ничего не будет. Наверняка есть справка, что псих. А здесь что? Здесь закон тайга, прокурор медведь».
Я отвязал лошадь и повёл её на незамерзающий ручей, указавший в двадцать шестом году место, где рубить зимовьё. Но почему Иннокентич, а точнее, учёный охотовед решил, что будет соболь? Откуда ему здесь быть? Неужели с двадцать шестого года не успели выбить?
Ручей бежал в деревянном желобке, и лёд был тонкий, узорчатый, как кружево, и на нём изнутри висели капельки. И от воды шёл пар. Лошадь всхрапнула, но не могла мордой дотянуться до воды.
— Так и помрёшь от жажды у ручья, — сказал я и побежал за ведром.
Когда вернулся, лошадёнка беспомощно и печально глядела на воду.
Я набрал валявшимся здесь ковшиком воды. Ковшик был весь побитый, как будто кто-то колотил по нему камнем.
— Что за болван ковшик изуродовал? — обратился я к лошади. — Не иначе, как какой-нибудь контуженый-заслуженный.
Поглядел на её бородку и побелевшие ресницы. В её зеркальных глазах отражалось зимовьё и Иннокентич.
— Убьёт меня этот псих. Будешь свидетелем.
Лошадь молча цедила воду и глядела на меня кроткими глазами. Ей было всё равно. Я кинул ковшик, он ударился о камни, и я догадался, какой псих побил ковшик.
Потом лошадь вкусно хрупала сеном, которое для неё заготовили сеноставки и думала свою лошадиную думу.
В зимовье не оказалось печки — была каменка — полусвод, выложенный из закопченных камней. Вместо окна — заслонка.
Иннокентич стал осматривать хозяйство и ворчал себе под нос. Он нашёл под нарами старинный топор, пилу и большую жестяную банку с керосином. На полках, над нарами стояли кастрюли, миски и сковородки. Дырявый мешок, в котором когда-то были сухари, а осталась труха. На столе керосиновая лампа. Поболтал ею над ухом и всё о чём-то мучительно думал.
Вышел из зимовья и приказал мне собрать пустые консервные банки из-под сгущённого молока и вырезать в них донышки. Сам пошёл за дровами, хотя у каменки и была охапка сухих дров.
Я вырезал в банках донышки и тоже стал ворчать.
— Чего доброго, макароны заставит продувать!
Мы запалили дрова, а сами сели на пол, чтобы не задохнуться. Дым стлался в раскрытую дверь и через приоткрытую задвижку. Огонь вырывался языками пламени между камней.
Наши собаки — Чара, Шельма, Ральф и Соболь сидели против двери и глядели на нас.
Мы выбросили головешки и закрыли задвижку и дверь. Теперь горячие камни будут отдавать тепло.
Мы разложили перед зимовьём костёр, сварили еду собакам и себе. Поставили собачью кастрюлю в снег — остужаться.
Иннокентич проверил собачьи лохани, выдолбленные из расколотых вдоль брёвен. Они лежали вверх дном, чтобы в них не насыпало снега. Сколько они здесь лежали? С двадцать шестого года, когда здесь водился соболь?
Мы накормили собак, сами поели. Иннокентич запряг лошадь и сказал:
— Оставайся. Поеду.
— Как назад?
— На лыжах.
— Может, я поеду?
Иннокентич махнул рукой и сел в сани. Он, наверное, подумал, что я не вернусь. А там кто его знает, о чём он мог подумать. Чужая душа — потёмки.
— Сделай печку, — бросил он через плечо, когда сани заскрипели.
— Из чего?
— Из ведра.
— А трубу?
— Из консервных банок. Дно начисти до блеска. Будем на нём печь лепёшки. Прояви солдатскую смекалку.
— Есть жратва!
— Много болта-ашь
Последние слова я едва расслышал. Сани заскрипели в чаще леса. Собаки побежали за Иннокентичем. Только Соболь остался со мной.

Никогда не думал, что в тайге так страшно, когда один. Ладно, ещё светло. Я заправил лампу керосином, положил рядом спички, чтобы потом в случае чего не искать их. Решил прогуляться и осмотреться.
Встал на лыжи, отошёл не так уж и далеко. Лес был кое-где повален, вывороченные корни промыло дождями, и я увидел старух с десятками вьющихся рук, спрута со слоновьим хоботом и прищуренным глазом, какие-то утиные головы, вытянутые в мою сторону. Стоило зайти к вывортню с другой стороны — и одни чудовища исчезали, появлялись другие. Мёртвые деревья стояли вперемежку с живыми и слегка поскрипывали, как двери на заржавленных петлях.
«Э-э, брат, — сказал я самому себе. — Этак можно себя запугать, что хоть беги. А куда бежать-то?».
Вдруг деревья заскрипели, затрещали — это налетел ветер, сдувая кухту, — и недалеко от меня, шагах в тридцати, толстая пихта начала медленно, а потом всё быстрее и быстрее валиться, осыпая снежную пыль с соседних деревьев. Упруго ударилась, подпрыгнула и надломилась посередине. Что с ней? Шелкопряд виноват? Мне сделалось страшновато. Я пошёл по своим следам к зимовью.
«А если такая пихта упадёт на зимовьё, тогда конец», — подумал я и осмотрел деревья, которые росли невдалеке. Но все они были пока здоровы. Худую древесину успели извести с двадцать шестого года на дрова. И хорошо сделали.
Я вернулся в зимовьё, засветил лампу и позвал Соболя. Он влетел в тепло и остановился передо мной с довольно нахальным видом. Иней на его шерсти оттаял и поблескивал прозрачными шариками.
— Ляг, отдохни, — сказал я, хотя вряд ли он мог особенно устать, потому что от зимовья не отходил, и валялся у костра.
Пёс лёг и время от времени пристально поглядывал на меня. И не было в его глазах ничего собачьего. Экий нахал!
На улице стемнело. Ещё потрескивал догорающий костёр. Мне совсем не нравилось, как Соболь глядел на меня. Мне даже стало казаться, что он не собака, а всё понимающее, недоброжелательное существо.
С наступлением темноты звуки тайги делались отчётливее, или, может, по ночам просто обостряется слух и сильнее чувствуешь одиночество? Тогда я был в тайге один впервые, и потому, наверное, мне казалось, что и ветер гудел в вершинах деревьев заунывнее, и скрип мертвых пихт был сильнее, и под полом вдруг началась ранее неслышная возня и мышиный писк. Из щелей в полу вело холодом, и язычок пламени в лампе колебался, и тени колебались по бревенчатым закопченным стенам. И Соболь нагловато глядел на меня и молчал. Что при таком настроении надо делать? И я стал делать печку, или подобие её, проявляя при этом солдатскую смекалку.

Вернулся он на третий день, к вечеру. Уже луна светила вовсю, я собирался укладываться, но тут залаял Соболь. Ему ответили издалека. И через минуту появился Иннокентич с собаками.
— Почему собаку держал в тепле? — первое, что он сказал мне. — Будет мёрзнуть.
Он дал гордецу пинка, и тот вылетел на мороз — закаляться.
Иннокентич глянул на печку, что-то буркнул себе под нос, выпил остывшего чая и, повалившись на нары, захрапел.
Ральф, наверное, вспоминал своё раздольное житьё-бытьё в Красноярске. И на улице ночевать не хотел — просился в тепло.
— Возьми веник, отлупи, — приказал мне Иннокентич. — Спать мешает.
С тех пор, как только Ральф начинал свои вечерние выступления, кто-нибудь из нас брал веник и напоминал ему, что здесь не Красноярск.
Однажды он проскочил-таки в тепло, бодренько отряхнулся, обдав нас брызгами и весело вскочил на нары, где спал Иннокентич: вот, мол, как надо поступать!
Старик выбрал самое, наверное, большое полено, хорошо прицелился и огрел его по спине.
— Привык в Красноярске прыгать по торшерам! — проворчал он.
Ральф даже не взвизгнул: смекнул, что в зимовье ему делать нечего. И не жаловался. Но с тех пор его глаза наполнились безысходной собачьей тоской.
Мы пробивали путики — лыжни. А идти по снежной пыли даже на широких камусовых лыжах и своему врагу не пожелаешь. Мало того, что идёшь в раскорячку, ведь ещё и проваливаешься чуть ли не по колено. Четверть часа прошёл — и язык на плечо. Но для того, чтобы потом промышлять, путики нужны, как рельсы для паровоза.
Ральф облаивал соек и кедровок, ловил мышей. Иннокентич убил одну кедровку и, взявши её за хвост и лапки, нещадно отлупил пса. Убитую кедровку спрятал зачем-то в мешок. С тех пор Ральф лаял на птиц, не разевая рта:
— У-у-у!
И виновато оглядывался на кого-нибудь из нас, как бы говоря:
— Знаю, что нельзя на них лаять, но не могу удержаться, понимаешь!
Чара уже успела загнать двух соболей. Снял их Иннокентич.
— Соболя в этом году будет, как комара, — вздохнул Иннокентич.
— Радоваться надо, а вы вздыхаете, — сказал я.
— Радоваться нечего. На Бирейке строят гидростанцию. Электричество. Всё живое бежит сюда. В будущем году не будет ничего. И тайга того…
Иннокентич пошёл по одному путику, я по другому. Со мной побежали Ральф и Соболь.
Я показал Ральфу след и сказал:
— Тут-тут-тут!
Он понял, что от него что-то хотят, и засуетился. Пошёл по следу, возвратился, проскочил назад по движению и заносился там, где вообще не было никакого следа. Наконец остановился перед моим мешком, где лежал кусок хлеба с салом и, нацелив нос, осторожно тявкнул, как бы говоря:
— Есть хлеб и сало. Давай съедим.
— Только и умеешь облаивать бутерброды, — проворчал я и толкнул Ральфа в сторону следа. — Иди, работай!
Он снова заметался, озабоченно наклонив голову и изредка, со вздохом раскаяния, произносил тихое:
— Гав!
Это означало: «Вот досада!»
Он совал нос в мышиные норы, поймал одну мышь, бросил её, снова заметался, показывая трудолюбие, часто дышал и время от времени оборачивался:
— Видишь, как стараюсь?
— Это тебе не Красноярск! — ворчал я. — На машине здесь не покатаешься. Привык прыгать по торшерам!
Но всё-таки в Ральфе что-то изменилось. Что?
Я думал возвращаться и походить первое время с Иннокентичем, объяснить, что дела пойдут плохо если он не научит меня чему-нибудь. И тут услышал в стороне лай Соболя. Лаял он остервенело, с подвизгиванием. На мышь так не лают, на кедровку тоже. Я пошёл через чащу на лай. Потом услышал, что к Соболю присоединился и Ральф. Кухта сыпалась за шиворот, потому что я не нашил сзади брезента. Вот тебе и первый урок: пришей брезент, не ленись.
Я увидел Соболя, был он весь засыпан снегом, но отряхиваться даже не думал : увлёкся охотой. А Ральф помогал ему гавкать, но облаивал другую ель. Тогда я подумал, что зверёк, белка или соболь, успел с одного дерева перескочить на другое, и кто-то из собак маленько врёт.
Мне, по правде говоря, не нравилась манера Соболя идти по следу, гордо задрав морду. Так может идти опытная и очень умная собака, Чара, к примеру, но не начинающий щенок. Только всё равно, правильно лаял он, а не красноярец.
Я не видел зверька и выстрелил наугад. Посыпалась снежная пыль, и вслед за ней та же пыль, но с высоких веток. Это был рыжий соболь-бусачок. Я выстрелил опять, и он стал медленно падать, пересчитывая ветки. Псы кинулись к нему, но я сам кинулся вперед не хуже пса и первым схватил добычу. Потом долго расхваливал и Соболя и Ральфа и, зажав головку зверька в кулаке, давал им по очереди её нюхать. Ральф скосил глаза от вожделения и прокусил головку.
— Вот полудурье, — тихо произнёс я. Громко ругать в такие моменты собаку нельзя: она может не понять, за что её ругают.
Потом Соболь исчез. Только Ральф неутомимо носился по тайге, изредка выскакивал на путик, и, оглядываясь на меня, как бы говорил: «Я тут!»
На обратном пути я встретился с Иннокентичем, и к зимовью мы возвращались вместе.
— Где Соболь? — спросил он.
— Не знаю. Не слышал его.
Когда мы добрались до зимовья, Соболь был уже тут, и, судя по следам, давно. Он бездельничал, когда другие собаки работали.
Иннокентич заскрипел зубами и даже побледнел от злости. Сбросил лыжи, подошёл к красавцу и поймал его за хвост — Соболь униженно и зло завизжал.
Иннокентич признавал только серьёзные формы воспитания. Но вот, что мне показалось странным: все собаки тоже накинулись на Соболя, помогая Иннокентичу творить расправу, хотя в помощи он не нуждался. Почему так? Из подхалимажа? Или им обидно было, что трудились, а красавец отдыхал?

Мы зашли в зимовьё, я растопил печку, залез на нары. Иннокентич по своему обыкновению молчал. Потом вытащил из мешка трёх соболей и стал их обдирать. Я положил рядом свою добычу.
У соболя круглые уши, сам он на коротких лапах, с подушечками, как у кошки.
Иннокентич через задок зверька сделал ножом продольные разрезы на лапах и снял шкуру, как меховые чулки, разрезанные вдоль. Потом вытянул пальцы тупым концом лезвия ножа и обрезал их у основания коготков. Повертел головой, увидел бечёвку на гвоздике, над столом, привычным движением сделал петлю на основании хвоста и их пушистого, красивого хвоста вытянул жалкую ниточку свекольного цвета. А дальше шкурка стягивалась, как свитер, надетый на голое тело маленького худого человечка. Потом он обезжирил мездру, разрезал хвост вдоль и прилепил к нему кусочек газеты, так же как и к разрезанным вдоль задним лапам.
— Чтоб высыхала одновременно, не запревала, — пояснил он.
Соболь был для него просто пушниной, которая бегает по тайге и делает всё возможное, чтобы не быть пушниной. Даже очень ценной.
Потом он натянул шкурку на плоскую дощечку, дощечку сунул под балку на потолке.
— Разделай-ка теперь ты, — сказал он.
Я возился часа три, пока снял с соболя шкурку. Иннокентич мрачновато поглядывал на моё вспотевшее лицо и что-то ворчал себе под нос. Мне он не сказал ни слова.
Сразу после нашего приезда Иннокентич повесил на сук, в стороне от зимовья, мешок с деревянной лопаточкой и рукавицами. Я хотел было тогда отнести это добро в зимовьё, Иннокентич проворчал:
— Пусть там!
Я не знал, зачем это нужно, но решил вопросов задавать поменьше, чтобы не злить старика — он и без вопросов злой.
— Набери в ведро воды, набросай в него пихтового лапника и положи туда капканы, — сказал Иннокентич и принялся за следующего соболя. Пока я набирал побитым ковшиком воды, рубил пихтовый лапник, Иннокентич ободрал всех соболей. Когда я вернулся, он поставил ведро на печку и заснул.
На другой день сказал:
— Будем ставить капканы. Запоминай, что буду делать.

Лыжня была уже проложена. А по путику идти — одно удовольствие. Иннокентич шёл впереди. Вот сорвал пихтовую лапу и натёр ею руки. Только сейчас я понял, зачем ему понадобилось вывешивать на улицу мешок и стрелять кедровок. Теперь они лежали в мешке вместе с лопаточкой и рукавицами. И, надо думать, от всего этого добра не пахло человеком.
Иннокентич остановился, положил мешок сзади, на лыжи, и снова натёр ладони пихтовой лапой. Стал не спеша ощипывать кедровку, перья застревали в коре и ветвях. Ободранная кедровка легла между стволов. Потом стал обламывать сухие ветки и втыкать их вокруг приманки. Получилась довольно дурацкая загородка. Затем обернулся, надел рукавицы и взял капкан. Насторожил его и поставил недалеко от загородки, между деревьев. Подрезал в стороне лопаточкой свежий снежок и стал кидать его через голову на капкан. К капкану за конец была привязана проволокой палочка.
— Зачем палка за конец привязана? Лучше бы посредине. Далеко не убежит тогда с капканом, — сказал я.
— Будет крутиться, извиваться, проволока и обломится. А так вместе с ним будет крутиться и палочка. Ты всё понял?
— Понял, что соболь тоже хочет жить.
— Все хотят. Надеюсь, и ты тоже. Ладно, потом поймёшь всё.
Морозы стояли крепкие, а продукты всё таяли и таяли. Мы не рассчитывали так долго пробыть в тайге. А на голодное брюхо по лесу бегать скучно.
Заснеженные деревья стояли в морозном дыму неподвижно, будто в воздух вмёрзли. И время от времени постреливали.
Стыли собачьи носы и подушечки на лапах. Собаки подбирали лапы, сжимали их чуть ли не в кулачок, а носы прятали под хвосты, сворачивались плотными клубками. По утрам вылезали из-под снега, устраивались у костра, глядели не отрываясь на свой котелок. И тоже скучали. Но собакам проще, чем людям: можно и мышами подкрепиться. В ущерб главной, разумеется, работе.
В этот день только старательная и умная Чара работал до конца, вместе с нами. Остальные псы вернулись к зимовью без нас.
Когда Шельма и Ральф увидели лицо Иннокентича, они стали жмуриться и поползли к нему на животах. Они поняли, что к чему, их мучили угрызения совести. Только Соболь не терял своего собачьего достоинства и глядел на нас, как ровня.
Иннокентич ни слова не говоря, изловил его за хвост. Воспитание смирения гордого щенка происходило, как и в первые дни. Визг стоял на всю тайгу.
Шельму и Ральфа он не тронул, просто делал вид, будто не замечает их. Когда же разлил собачью еду по лоханям, они продолжали щуриться и отворачивались. Стыдились. Потом убежали в тайгу, не евши. Я отнёс их лохани в тепло.
Стемнело совсем, и вдруг мы услышали лай.
— Однако, соболя загнали, — сказал Иннокентич, прислушиваясь. Взял фонарь и встал на лыжи.
Собаки захлебывались от восторга: подвернулся случай искупить свою вину чужой кровью.
Иннокетич подал мне фонарь, что означало: «Свети вверх!» Сам вскинул ружьё. Я осветил ель и увидел в чаще сверкнувшие зеленоватые глаза. Грянул выстрел, но соболь ушёл. Иннокентич промазал.
— Старею, что ли? — проворчал он.
Собаки вернулись к зимовью с сознанием выполненного долга и бодро поели.
Соболь с тех пор никогда не возвращался к зимовью без нас. Ральф и Шельма также. Только Чара всегда бывала и оставалась неутомимой в работе. Иннокентич считал, что она — кормилица, и вообще её цена — на вес золота. К работе относилась очень серьёзно. Даже старалась не драться во время промысла. То есть, не позволяла себе этого удовольствия. Только и она порой ошибалась. А как бурно переживала свои промахи!
Однажды нашла след норки и молча пошла по нему. Добралась до полыньи и только тут поняла свою ошибку: это был отпятной след.
«Что же это я, старая дура!» — взвизгнула она и кинулась назад, как будто её ударили.
В этот вечер Иннокентич был разговорчивее обычного. Не знаю, что на него нашло. Может, его радовало, что уже неделю мы не приходили пустыми. Может, из-за шкурных интересов радовался? Под балкой на потолке выстроился целый отряд собольих и норковых шкурок. А сегодня в капкан попали ещё два соболя.
— Это что — соболь в капкан!— сказал он.— А вот лисицу! Это мог только мой отец и ещё один старый тунгус. Но потом моему старику стало жалко зверей. Считал себя разбойником. Станет в Красный угол, молится и плачет, плачет. Хорошо, что про дамбу ничего не знает. А чувствует, что тайге-матушке скоро конец.
— А чем нам жить? Всегда ведь промышляли.
— Это так. Но иногда наступает предел, за который не перешагнёшь. Мне тоже пора завязывать с промыслом.
— Как соболь попался в капкан?
— Вообрази такую картину. Он выскочил на путик, на небе луна. Он несётся по путику через тени на снегу, радуется жизни. По путику бежать легче: не проваливаешься. Ему всё понятно — знакомые запахи, нет никакой опасности. И вдруг — перья кедровки. Откуда? Он останавливается и думает. Кедровка его враг, с которым приходится делить кедровые орехи. Он ненавидит её. И замечает между деревьями дохлую птицу, огороженную палочками, а рядом другую. Он какое-то время ждёт, не торопится, прислушивается, думает. Потом хватает своего врага — и тут от кедровки только перья полетели. Он её выпотрошил и съел по самые лапки. Сел в сторонке, умылся. Покувыркался в снегу. Ну и пошёл прогуляться вдоль ощипанной птицы. А там капкан. Вся хитрость построена на ненависти соболя к кедровке и его любопытстве. Всё ведь ему надо проверить, расследовать. Как человеку. Вот и человеки пропадут через своё любопытство, но, главное, жадность.
— Жалко вам зверей?
— Жалко, что они прибежали сюда.

Соболь уходил из мест, где строилась дамба. Там будет электростанция и комбинат по добыче алюминия. Иннокентич злился на строителей. А что сделаешь? Кому объяснишь, что тайга погибнет? А кому этот алюминий? Говорят, в Европу продадут. А деньги за вырученный алюминий куда?
У нас оставалось всего лишь немного муки, сухарей и соли. Дичи никакой не подворачивалось — все куда-то подевались. Изредка удавалось пристрелить кедровку. Тоже мне, дичь!
Собаки голодали вместе с нами. Однако, уходить было нельзя: следующий год, а скорее всего, годы обещали быть пустыми.
Ральф успел самостоятельно загнать пятерых соболей, и Иннокентич подумывал написать в Красноярск письмо, намекнуть, что согласен по доброте душевной оставить собачку у себя.
— Собака должна жить в тайге, а не в автомобиле кататься по городу, — оправдывал Иннокентич свои не очень хорошие мысли. — Оставь её, где её лучше, где она при деле, где она счастлива. А счастье в работе.
— Хорошенькое счастье на голодное брюхо, — произнёс я в сторону.
— Христос терпел, и нам велел.
Я почти перестал бояться старика.
Как-то мы шли по путику, где нет капканов, промышляли как могли, и вдруг он окликнул меня. Я никогда не видел его в такой ярости. Даже шрам на щеке побелел.
— Гляди!
Он ткнул пальцем вниз. Это был след Соболя.
Оказывается, он шёл вместе с ними вдоль путика и устраивал лёжки, отсыпался, когда другие собаки работали. Через каждые полверсты он ложился отдыхать. А возвращался вместе со всеми и делал вид, будто валится от усталости.
В этот вечер он вернулся со всеми и улёгся у костра с рабочими псами, как будто работал не меньше их.
Иннокентич не спеша сделал петлю.
— Съедим в ужин, — сказал Иннокентич. — И на завтра останется. Если он в молодости такой ушлый, то что с ним будет потом?
И я понял, что слово «ушлый» произведено из «ушёл». То есть, ушёл от работы.
Красавца мы съели вместе с собаками. Это как-то поддержало наши силы, но ненадолго. Я уже давно мечтал вернуться на факторию, откормиться, отоспаться, отогреться. И очень злился на строителей электростанции. Что ж теперь, подыхать из-за них?
— Может, Шельму съедим? — как-то сказал Иннокентич.
— Нельзя, — возразил я.
— Почему нельзя, если соболь прёт?
— Христос терпел, — буркнул я.
Старик задумался.
— В самом деле, нельзя, — согласился он.

Утром Иннокентич пошёл по северному путику, я — по западному. Со мной бежали Ральф и Шельма.
Не прошел я и трёх вёрст, как наткнулся на след босой широкой человеческой ноги. Так мне показалось в первый момент. Здесь прошёл медведь. Рядом петляли более поздние следы Шельмы и Ральфа. А дальше, в чаще, где снег рыхлый была проложена как бы канава. Нет, это был не простой медведь, а бешеный: нормальный спит до весны.
Он сначала шёл по путику, съел кедровку, зачем-то разрыл снег и двинулся на северо-восток. Я перезарядил оба ствола пулями, проверил, заряжен ли третий, нарезной ствол и пошёл по следу. Но вот беда: медведь умеет прятаться лучше любого человека. А что делать в сумерки? Или в темноте?
Год был неурожайный, ягод — нуль, скорее всего этот медведь не заелся с осени и с голоду никого и ничего не боялся. Но голод делает храбрым не только медведя.
Своих собак я не слышал.
И тут подумал, что, двигаясь на северо-восток, «он» непременно встретится с Иннокентичем. И кто кого будет скрадывать: Иннокентич медведя или медведь нас — дело тёмное. Я пошёл по следу, не задумываясь, что умный зверь, когда идут за ним, сам заходит в тыл преследователя. Хотя вряд ли шатун мог сейчас, с голоду, соблюдать меры предосторожности. Он, скорее всего, пойдёт на «ура!» И тогда встанет очень большой вопрос: успею ли я в случае промаха повторить выстрел.
Моих собак по-прежнему не было слышно, следовательно, и медведя поблизости нет: Шельма и Ральф предупредили бы. Я взмок как мышь, и от усталости, кажется, начал терять внимательность. Я боялся одного: Иннокентич мог быть захвачен врасплох. Как его предупредить? Кричать? Стрелять? Одна надежда на Чару.
И вдруг впереди послышался рёв, от которого у меня шапка полезла на затылок со страху. Потом собачий лай и визг, такой тоскливый, что я даже угадать не смог, кто это. Грянул выстрел, за ним другой.
Когда я добежал до Иннокентича, он сидел на поваленной лесине и курил козью ножку. Рядом лежал сутулый медведь, запорошённый снегом, а около медведя Шельма с распоротым брюхом и оскаленными зубами. Не увернулась собачка.
Пока мы возились с тушей, стемнело.
— Здесь заночуем, — сказал Иннокентич.
Костёр был так жарок, что кухта с соседнего дерева оплавляясь, капала на собак и застывала на их шерсти, как парафин.
Мы держались на одном лишь возбуждении и пережитых страхах. И радости, что всё, то есть, почти всё, обошлось без больших жертв. Нам хватило сил не только разделать тушу, но и соорудить лабаз и заняться приготовлением медвежатины. Особенно радовались собаки своей победе и ужину.
Иннокентич послал меня нарубить пихтового лапника, а сам разгрёб место, где был костёр. Здесь мы набросали лапника, а рядом разложили другой костёрок.
Теперь я понимал, что мы правильно выбрали место для костра, под искарью — корнем вывороченной лиственницы. То есть, Иннокентич знал, что мы остановимся на сендух, а попросту говоря, на ночёвку. Искарь служила экраном, отражающим тепло и загораживающим ветер.
Вот мы и устроились с собаками между костром и искарью. Над нами поднималось звёздное небо и вознесённые конусом деревья.
— Впрок не наешься, — ворчал Иннокентич, глядя на мою жадность до еды. — Не жадничай, пронесёт. Обжорство на голодное брюхо — опасные гастроли.
Но я не мог остановиться. Уже собаки объелись, а я всё ел, да ел.
Но что это за сон в мороз! Спине холодно, лицо обжигает, спине тепло — лицо мёрзнет и думаешь, как бы куртка не загорелась.
Небо начало светлеть, звезды гасли. Иннокентич спал хоть бы что. Но вот и он заворочался, потом открыл глаза:
— Долго спим, пора вставать.
Мы положили в мешки мяса и двинулись в сторону зимовья.
Сначала я шёл первым, пробивал лыжню, сзади покряхтывал Иннокентич. Конечно, старику и без груза тут было идти трудновато, да и я стал доходить до ручки. И вдруг почувствовал такую слабость, что хоть ложись, да помирай. А попросту, я объелся. Так схватило живот, словно туда забрался ёж, которого насосом накачивают, и он скоро разорвёт меня. Я чуть не взвыл от боли. Побрёл в кусты, ругая собственную жадность.
— Пожадничал, — процедил сквозь зубы Иннокентич. — Это бывает. По неопытности.
Я прошёл ещё с версту и почувствовал себя совсем плохо и стал через каждые десять шагов присаживаться, чтобы отдохнуть.
Иннокентичу, наверное, надоели мои бесконечные перекуры, и он сказал:
— Помню Сашку. Тоже молодой малый. Так тот, как плохо, задаёт песню. И всё тут. Стойкий человек!
Я прошёл еще сколько-то, да и повалился. И мне было наплевать и на Сашку, и на Иннокентича, и на себя, и на весь мир. Кое-как поднялся.
— Слышь? Дай-ко пойду первым, — сказал Иннокентич.
И я охотно уступил ему первенство безо всяких угрызений совести, так как от слабости потерял всякую совесть и понятия о приличиях. Но и тут, следуя за стариком, каждую минуту устраивал себе отдых. Потом меня стало трясти от холода. Иннокентич подбадривал меня и даже попробовал рассказывать какой-то случай из времён войны. Какое там! Даже собаки, которые, думаю, тоже пожадничали, устраивались отдыхать во время моих бесконечных перекуров.
И тут Иннокентич увидел след соболя. Будь он неладен, этот соболь!
Старик осторожно щёлкнул пальцами — Чара кинулась к нему, забыв о своём настроении и усталости. А через секунду уже неслась по следу, увязая по брюхо и извиваясь.
На небольшой полянке стояли три разлапистых кедра и рядом сосенка, на которую соболь, конечно, ни за какие коврижки не полез бы: ствол голый, спрятаться негде.
Я снял мешок и перезарядил ружьё.
Чара и Ральф облаивали кедры. Мы поняли, что соболь где-то там, но не знали, на каком именно дереве он затаился. Иннокентич выстрелил наугад, чтобы зверёк показал себя. Потом и я выстрелил, но снег осыпался только от наших пуль. Соболь как в воду канул. А собаки по-прежнему сходили с ума.
Мы перестреляли все патроны. Собаки захлёбывались от злости, нацелив носы на кедры. И тут я заметил, что ружьё Иннокентича повернулось в сторону сосенки. Там, припечатавшись к стволу, сидел соболь и терпеливо ждал, когда мы израсходуем свои боеприпасы.
Грянул выстрел Иннокентича — зверёк прыгнул вниз, как рукавичка, и нырнул под снег. Вынырнул метров за пятнадцать в стороне. Осмотрелся — и снова нырнул. Наши собаки понеслись за ним, а он вынырнул и побежал в открытую. Собаки проваливались по брюхо, языки вывалили, а он бежал, как по гладкому полу.
— Дай патрон, Васька, или сам стреляй! — крикнул Иннокентич.
— Нету, — отозвался я.
— Пропади он пропадом!
— Помирать побежал.
Иннокентич только плюнул. А мне было всё равно.
В горячке я забыл о своей слабости, даже вернулся к грузу, но тут же свалился в снег и понял, что не смогу сделать и шагу.
Иннокентич поглядел на меня и стал молча перекладывать мой груз в свой мешок.
Я прошёл налегке шагов двадцать и снова упал.
— Ты иди, я, пожалуй, маленько отдохну здесь, — сказал я и потерял сознание.
Сквозь наплывающую на глаза пелену я чувствовал какую-то возню и голоса: не то медведь, не то соболя окружили меня, не то люди ростом с лиственницу, а вот и лошадёнка явилась со своим зеркальным глазом.
Очнулся я, когда показалось зимовьё. Я лежал завёрнутый в куртку Инокентича на связанных лыжах, под головой у меня был мешок с грузом.
Через два дня я ожил: Иннокенитч отпаивал меня настоем чаги — чёрного нароста с берез и какой-то горькой травой. Потом растапливал печку, оставлял дров и уходил на промысел. Я ещё чувствовал слабость и едва мог к его приходу напечь лепёшек и медвежатины.
Иннокентич только посмеивался:
— Понял, что нас губит? Жадность.

Добираться до фактории нужно около ста вёрст. Мы взяли с собой только самое необходимое: пушнину, медвежатину, оружие, топор, спички и соль. По пути пришлось ночевать под звёздами.
На фактории сходили в баньку, попарились, побрились. И когда Иннокентич снял бороду, его лицо сделалось похожим на череп, обтянутый кожей. Совсем исхудал старик. Да и я был, надо думать, не лучше.
Первый день мы отъедались и отсыпались, а утром пошли на заготпункт — сдавать пушнину. И только тут я подумал: «Как распределять соболей? Ведь главный Иннокентич. Он-то и добыл их почти всех. И собаки его. Даже леспромхозовские штаны, которые на мне, — его. И собаки его. Сейчас покажет кукиш с маслом — и будет прав. Ничего не поделаешь: за учёбу надо платить. А я теперь кое-что умею и знаю. Знаю, например, что нельзя обжираться — это может привести к большим неприятностям».
Я шёл, понурив голову, и мне сделалось как-то тоскливо. Пока жили в тайге, всё вроде бы и ничего, а тут как-то нехорошо на душе сделалось.
«Пусть делает, как хочет. Всё-таки, он — учитель. А учителя надо уважать. Как решит, так и ладно».
Говоря по правде, я думал смыться, чтобы избежать неприятной сцены, однако шевельнулось и любопытство: в чём мудрость учителя, если таковая имеется?
Мы зашли на заготпункт. Приёмщица стояла за барьером и поглядывала на нас с любопытством и уважением, как всегда смотрят на вернувшегося из тайги промысловика, когда он еще не сдал пушнину.
Вид у Иннокентича был довольно нахальный. И в зубах коричневая сигара. Небрежно бросил связку соболей, засверкавших на солнце, а сам повернулся к приёмщице боком, как будто пушнина досталась ему даром. Облокотился на стойку и сбил пепел на пол. Приёмщица — ноль внимания. Вообще, Иннокентич не умел курить сигары.
Приёмщица стала пересчитывать шкурки, трясла их, дула на мех, царапала мездру, сортировала шкурки по цветам. И её уважение к нам росло. Иннокентич застыл в своей нагловатой позе, снова сбил пепел на пол и бросил погасшую сигару в урну — и промазал. Стрелял он лучше, чем кидался окурками.
— На кого писать? — спросила приёмщица.
— А тебе не ясно, на кого? — ухмыльнулся Иннокентич.
— Как скажете, так и напишу.
— Пиши поровну.
Мне сделалось как-то не по себе и стыдно за свои мысли и жадность.
— Иннокентич, ты, кажись, погорячился, — сказал я.
— Всё в порядке. Так будет по-Божески. Разговор закончим.

Через неделю мы отъелись, отоспались и отогрелись. И мне сделалось скучно. Да и Иннокентич, хотя и порозовел и поправился, был мрачен. Первое время глядел телевизор, а потом и телевизор надоел ему. А как его бабка включит, требует:
— Выключи шайтана!
Как-то я спросил Иннокентича, чего он дуется, чем недоволен.
— Не вернуться ли нам, Васька? — сказал он на мой вопрос, в котором был и ответ.
— Можно, — согласился я.
— Соболь идёт.
Иннокентич задумался.
— Вот после войны вернулся я — Бог миловал — и тоже заскучал.
— И ни разу не ранило?
— Под Кенигсбергом оторвало осколком каблук. Только-только получил сапоги, а до того маленько землёй присыпало — контузило. А так прошёл, как заговорённый. Сибиряки-то ведь все полегли: кто под Москвой, кто под Берлином. Нет, я не о том. Понимаешь, Вася, как вернулся, ни с кем не могу говорить. Если не фронтовик, то он для меня как бы и ничего не понимающий человек. Таковой и Богу досыта не маливался, и не видел перед собой курносую в четырёх шагах. Даже о чём-то обыкновенном — о сенокосе, о плотницком деле — не мог говорить с теми, кто не побывал там. Хотя и в тылу было не сладко. Но не сладко по иному. Тогда и ушел в тайгу. Тайга-матушка очень помогает человеку душу очистить от накипи. И любит молчаливых.
— Бу-бу, — согласился старичок и перекрестился на Красный угол.
— Что это означает? — спросил я.
— Он уже давно понял, что можно обойтись и без слов. Пример показывает. Считает, что нужно жить молча. Вот и теперь мою болтливость не одобряет. Советует о Боге думать.
— Много у тебя орденов, Иннокентич?
— Лежат у старухи в сундуке. Как привёл «языка» — обязательно чего-то дадут.
— Чего вы злитесь, когда вас называют охотником?
— Охотник… — Иннокентич поморщился, — это который по охотке ружьецом балуется, уточек постреливает. А придёт другая охотка — гармонь купит. А я промысловик. Это работа, а не охотка.

Мы вернулись в зимовьё и продолжали промышлять зверя. На третий день работы, совсем пустой, Иннокентича скрутил радикулит. Да так скрутил, что он не мог и разогнуться. Лежал на нарах, сложившись пополам — ни вздохнуть, ни охнуть, ни шевельнуться. Когда я выходил к костру и оставлял его одного, он не то пел, не то кряхтел, подражая, наверное, несгибаемому Сашке, любителю пения в трудные минуты. Во сне также кряхтел и скрипел зубами, но днём держался тихо и уверял, что всё скоро пройдёт. И я понял, что шутки плохи. А если загнётся без медицинской помощи?
— Послушай, Иннокентич, — сказал я. — Отправлю тебя на факторию.
— Как отправишь? На тракторе?
— Считай, что я и есть трактор. Но не очень мощный. Так, плохонький тракторишко, но ничего не поделаешь. Какой есть.
Старик заворчал, доказывая, что всё пройдёт и без фельдшера, а фельдшер сам ничего не понимает в болезнях. Но я не стал слушать и пошёл готовить салазки из лыж. Подвязал, где голова, мешок с продуктами, подоткнул под веревку ружьё и топор, взял две коробки спичек и, как ни ворчал Иннокентич и не грозился меня пристрелить, уложил его на это сооружение и укутал потеплее в оленью шкуру.
Две ночи нам пришлось провести под звёздами…
Уже на фактории Иннокентич сказал:
— Ты, Васька, иди себе, промышляй. А я маленько очухаюсь, тоже приду. Не буду долго болеть-то. А ты лови момент. В жизни главное — ловить момент. Упустишь — потом жалеть будешь.
— Конечно, не будешь долго болеть, — сказал я. — Выздоравливай.
Взял Чару и Ральфа и двинулся в обратный путь.

Пока светило солнце из-за лиственниц, я радовался жизни. Но вот солнце скрылось за сопками, небо заполыхало красным огнём, я остановился у старого кострища, под искарью и стал готовиться к ночлегу. А когда заполыхал костёр, и обозначилась зыбкая граница между тьмой и светом, вдруг почувствовал страх перед небом, темнотой и тайгой. Это был какой-то особенный страх, переходящий в восторг. Дым поднимался к звёздам. Никогда я, кажется, не видел столько звёзд и млечных путей. Небо дышало. На севере засветилось зеленоватое с радужными проблесками сияние. И я, кажется, слышал лёгкий звон.
Я лёг рядом с собаками, они прижались ко мне. Чара поглядела на меня своими как бы подведёнными глазами, и я подумал, что она из той породы молчаливых, к которым, наверное, относятся дети и ангелы. Они, как дедушка Бубу показывают, что можно обходиться без слов. А понимают и чувствуют не меньше моего.
Ну, конечно, это не сон. Я вздрагивал, просыпался, глядел в темноту, и мне чудился какой-то красный кружок, и он почему-то двигался то в одну, то в другую сторону. Я не понимал, что это за кружок такой, а потом сообразил: нельзя напряжённо всматриваться в темноту. Ещё я подумал, что когда рядом был Иннокентич, даже беспомощный и молчаливый, страшно не было. Чувствуешь, что есть человек, который с тобой связан, и ты отвечаешь за него. И он отвечает за тебя. И бояться некогда, если ты за него в ответе.
Я не понимал, как относиться к красоте неба и сияний. В них тоже что-то живое.

Правильно я сделал, что купил радиоприёмник. Теперь у нас на заготпункте, как сказала приёмщица, открытый кредит: бери, что хочешь.
В зимовье я протянул антенну, чтобы лучше ловились станции, и решил встретить Новый Год с музыкой. И пригласил собак. Они с радостью приняли моё приглашение и лезли помогать жарить мясо.
— Соблюдайте дисциплину, — сказал я. — Не спешите. До Нового Года ещё далеко.
Повернул колёсико настройки, и попал на Владивосток. Там как раз готовились ко встрече Нового Года.
— Ну, что ж, господа, встретим с Владивостоком. Что на это скажете?
Чара ничего не имела против, а Ральф принял предложение с восторгом, и никак не мог оторвать взгляда от своей лохани, которую я поставил на полку.
Я налил себе вина и поставил лохани перед собаками, когда раздался бой курантов.
Когда поздравили дальневосточников, то поздравили как бы и нас. Я выпил вина, собаки опустошили свои лохани.
Итак, мы встречали праздник с каждым часовым поясом, двигаясь на запад. Когда звучали куранты, я выдавал Чаре и Ральфу по кусочку сахара.
Вот дошла очередь до Красноярска, я напомнил Ральфу об его хозяине, который за не имением собаки сам, наверное, прыгает по торшерам в честь праздника.
Теперь Чара и Ральф радовались всякий раз, когда слышали звон курантов и получали по куску сахара.
Потом я прикинул, что Россия велика, и сахару может не хватить. Да и еду надо экономить.
После встречи с Москвой (я разламывал сахар на мелкие кусочки) мы собирались перейти на Европу, да передумали: кончилось вино и закуска.
Тогда чтобы продолжить праздник, я разложил шкурки соболей, добытых нашим коллективом промысловиков и стал рассказывать собакам, какого как добыл. Вышло двенадцать историй. Они слушали меня с неподдельным вниманием.
Я заснул с собаками в обнимку.

Иннокентича я так и не дождался. Наверное, серьёзно скрутило старика.
Вернулся после старого Нового Года — добыл четырнадцать соболей и прикидывал, какой я теперь богач.
Иннокентич был бледен и скучен. Когда увидел меня, обрадовался и сказал:
— Как трудился? Расскажи. Прости, не выбрался. Вот еле-еле очухался.
— Трудился ничего. Кое-что добыл. Потопаю на заготпункт.
— А-а, иди, иди, Вася.
— Может, вместе пойдём?
— Что мне там делать?
— А что? Ходить нельзя?
— А-а, маленько хожу.
— Ну и пойдём, расскажу, как жили.
— Ладно. Послушаю.
Приёмщица осмотрела добычу, языком пощёлкала.
— Ты гляди! — восхитилась она. — Четырнадцать и два второго цвета.
Я закурил и бросил спичку на пол.
Иннокентич отвернулся и стал сворачивать самокрутку и рассыпал махорку.
Я опёрся локтём на барьер с видом довольно нахальным.
— На кого писать? — спросила приёмщица.
— Как на кого? Пиши поровну.
Я сбил пепел на пол. Вообще, промысловики, воротившиеся из тайги, особенно те, кому подфартило, очень большие нахалы.

Александр Старостин

_________________
"veritas vas liberabit"


Создаем НКП
Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Литературные страницы. #111
СообщениеДобавлено: 01 апр 2015, 20:46 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 24 дек 2013, 19:38
Сообщения: 2169
Имя: олег
Город: моск обл
Собаки: РЕЛ 2
Транспорт: шеви нива
Оружие: мц
ООиР: пока мооир
Трифон Некрасов
Земля промерзла крепко, путь в Грибное урочище обещал быть скорым и легким, хотя дороги туда не было. Трифон обходил буреломы, держался больше боровин и лишь три раза продрался сквозь онемевшие от мороза березовые молодняки, чтобы не петлять по лесу. Жульку держал на поводке. Столько следов на пороше, что отпускать ее никак нельзя.
Часа через два скорого ходу они. подошли к урочищу. Здесь сосновые боры и ельники жили в вечном соперничестве за место под солнцем.
Старик отстегнул поводок, и Жулька начала кругами, отдаляясь от хозяина, обследовать лес. Трифон осмотрел шомполку, положил пистон на затравку и в который раз испытал в чем-то похожее и в чем-то неповторимое чувство волнующего ожидания.
Жулька задиристо взлаяла, пробежала с голосом и остановилась. Потявкивала беззлобно, словно упреждала белку, взлетевшую на макушку ели, от опрометчивых, по ее, жулькиному, разумению, действий,
Трифон зашел со стороны солнца, полюбовался пушистым зверьком, благословил себя на удачное начало и нажал на спуск.
Белка падала, и еловые лапы пружинили, снежная осыпь роилась вслед зверьку, а Жулька изводила себя в собачьем танце нетерпения, ухитряясь ни на мгновение не терять из виду летящий трофей. Трифон приструнил ее и сам поднял зверька из опасения, что ретивая помощница стриганет нежную шкурку молодыми зубами.
— Умница. И дальше так старайся,— похвалил он собаку. А та, убедившись, что добыча надежно приторочена к поясу хозяина, кинулась в еловый под. рост на поиск новых беличьих следов.
Часам к четырем пополудни Трифон подстрелил очередную белку. Зарядил ружье, подумал маленько и взял его на ремень.
Будет, Жулька, домой пора.
Собаке это не понравилось. В лесу еще так светло, и белки в урочшце есть, зачем уходить?
— Э-э, хоть лоб мохнат, да мозгу мало. Не понимаешь, что на развод надо оставить зверушек. Нынче всех изведем, с чем на ту зиму останемся, а?
Собака прянула ушами, признавая власть хозяина, и побежала впереди. Обратно охотник пошел другой дорогой. Предстояло пройти мимо непролазного заломника. Трифон хотел проверить, не там ли залег на зиму медведь, жировавший на овсах у деревни Забыткины. От затеи, однако, пришлось отказаться. В шомполке остался шутейный беличий заряд, а вдруг случится стронуть хозяина?

Трифон взял правее заломника, Жулька учла поправку, и ее хвост-колечко опять замелькал впереди. Так они миновали большую часть пути. Вдруг собака остановилась, подалась задом к хозяину и, сдавленно скульнув, в диком ужасе втиснулась между пимами.
Трифон сорвал с плеча шомполку, взвел курок, но не увидел за деревьями признаков опасности. И тут же — затылком, спиной, всем своим существом — ощутил угрозу сверху. Здоровенный рысовин, дотоле что-то выжидавший, встретил взгляд человека и оттолкнулся от толстого соснового сука мощными лапами! Уже в полете его оскаленная морда врезалась в снаряд дроби, и рысовин рухнул туда, где только что стоял отскочивший охотник.
Трифон снял шапку и вытер ладонью мокрый, давно не потевший лоб. Опущенный взгляд, поджатый хвост, маленькое тельце, собравшееся в комочек от неописуемого страха перед зверем и от вины перед хозяином, — все говорило об ужасном состоянии Жульки. Немногим лучше чувствовал себя и Трифон, но успокоился быстрее помощницы, подал голос:
— Спасибо, учуяла его. Не рысь, а чистая тигра! Да-а..."
Редкий год не приходилось ему стрелять диких кошек, но такого рысовина он не встречал. В аршинных лапах и метровом поджаром теле и после смерти угадывались мощь и ловкость.
— Такому сохатого загрызть — раз чихнуть, а от тебя бы клочки остались. А, Жулька?
Трифон достал из котомки жулькин поводок, связал рысовину задние лапы, перекинул его через! левое, плечо и свободный конец поводка завязал спереди на поясе. Вспомнил, что забыл зарядить ружье, однако с поклажей на плече делать это было неловко, и Трифон, пошагал к дому. Да и напасти, отпущенные сегодня на его долю, похоже, кончились.
Жулька держалась у ног, временами пропускала хозяина вперед и ворчала на зверину, чья голова болталась ниже спины охотника. Осмелела, когда почувствовала близость дома.
— Давай, чеши, похвались матери добычей!
Жулька рванулась со всех ног.
Вот-вот должно было открыться поле, и Трифон похвалил себя, что не связался в лесу со снятием шкуры. Заканителился бы до темна, а теперь, считай, засветло будем дома...
Дикая боль оборвала спокойные мысли. Он стряхнул с плеча ружье и стал за лапы отрывать зверя, вцепившегося в левое бедро ниже полушубка. Но тот врезался клыками и когтями мертво.
— А-а-ы! — отчаянно закричал Трифон, кое-как выдернул из чехла нож и ударил им зверя за спиной. Перехватил лезвием поводок и сбросил обмякшего рысовина на снег.
Вылетевшая из-за деревьев Жулька ничего не могла понять. Зачем хозяин рвет на ленты большое полотно, когда дом совсем рядом? Почему из страшного, давно мертвого зверя течет кровь?
Трифон обмотал бедро бинтами из запасных портянок, оправил одежду и снова взвалил рысовина на плечо.
«Так тебе, дураку, и надо, — ругал он себя, — этакую хламину застрелить беличьим зарядом!»
Не встреченный жителями редко стоявших пяти домов, охотник, тяжело припадая на пораненную ногу, прошел на подворье.
В избе было тепло. Трифон разделся и сменил на прокусах повязку. В пузырьке йоду было мало, но на раны хватило. Сидеть Трифон не мог, положил рысовина на стол и начал стоя снимать шкуру. Слабость обволокла ноги и руки, голова закружилась. Старик еле добрался до кровати и лег на живот. Жульки молча пристроились рядом и приткнулись к нему мордами.
Охотнику казалось, что он засыпал в лесу, потом пробуждался от жара костра, пламя жгло его ногу. Мысли возникали и уплывали как придорожные кусты в вечернем тумане...
Через два дня утреннюю деревню разбудил дыбящий волосы вой собак. В дом охотника заспешили люди.
Похороны, на которые Трифон при жизни отписал из сбережений две тысячи рублей, были немноголюдными и тихими. Объявившийся откуда-то дальний родственник, хорошо знавший о промысловых успехах покойного, це скрывал недовольства Трифоном Ивановичем. В завещании тот указал, что сорок без малого тысяч рублей после его смерти поступают в распоряжение соседки Филипповой на обучение ее детей. Родственник, не найдя указаний о доме, продал его на дрова. Собак приютили соседские ребята.
Приближалось время первых искусственных спутников Земли, нелепо дешевых домов в здешних краях и случайных охотников в окрестных лесах. А удачи и роковая оплошность старого Трифона на охоте еще долго будут жить полулегендой, нолубылью миру в поученье.

Капитан 1 ранга Н. Ступников

_________________
"veritas vas liberabit"


Создаем НКП
Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Литературные страницы. #112
СообщениеДобавлено: 10 апр 2015, 09:10 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 24 дек 2013, 19:38
Сообщения: 2169
Имя: олег
Город: моск обл
Собаки: РЕЛ 2
Транспорт: шеви нива
Оружие: мц
ООиР: пока мооир
Пересмотрел второй раз, почитай с 30 летней выдержкой .Это очень правильный фильм.

_________________
"veritas vas liberabit"


Создаем НКП
Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Литературные страницы. #113
СообщениеДобавлено: 27 май 2015, 09:55 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 24 дек 2013, 19:38
Сообщения: 2169
Имя: олег
Город: моск обл
Собаки: РЕЛ 2
Транспорт: шеви нива
Оружие: мц
ООиР: пока мооир
На барсука
Осень. Многие виды охот по птице уже недоступны не V только с легавой собакой, но даже с лайкой. Утки, сбившиеся в крупные стада, держатся на открытых мелководьях больших водоемов, отлетели на юг жирные дупели и бекасы, тетерева стали очень осторожны, и только изредка охотнику представится случай выстрелить по краснобровому косачу или рябчику.
Кончился сезон для охоты с подружейной собакой, и не раньше чем через девять месяцев снова можно будет использовать ее в поле. В разгаре охота с гончими по черной тропе, и заливистые голоса их поют в поредевших лесах. Красивая, исконно русская охота характерна для осени и начала зимы. Лисица и заяц — основные виды промысловых животных, на которых охотятся с гончими с открытия сезона.
Продолжительность этого сезона трудно установить, гак как работа собаки возможна только до выпадания глубоких снегов. Часто бывает, что длится она всего полтора-два месяца. Быстро пройдут для охотника эти увлекательные дни охоты с гончими, а там снова перерыв на девять-десять месяцев, сиди и жди сезона будущего года.
Охотнику с лайкой не приходится испытывать таких длительных перерывов между сезонами: они вплотную подходят один к другому и даже соединяются один с другим.
Еще вчера бродил охотник по местам обитания глухарей и тетеревов, а завтра он может пойти в лес на поиски хорьков, куницы, белки, барсука. Открылся сезон добычи пушного зверя, и снова лаечник во всеоружии. Некоторые виды этих охот очень оригинальны. Барсуки, енотовидные собаки, хорьки жируют ночами. В это время собака легко может наскочить на зверька. Поэтому за ними и охотятся ночью.
Барсук живет в глубоких норах под землей, в такие же норы иногда поселяются енотовидные собаки и лисицы.
В любой местности, где водятся барсуки, поселение их хорошо известно в округе. Спросит охотник у первого встречного мальчишки о месте, где живут эти звери, и тот ему подробно выложит все, что знает.
«Барсуков холм», «барсукова яма», «барсучий овраг»— вот обычные названия мест поселений барсука. Все они названы именем зверя, живущего в норе, и только «ямы» не увязываются с образом .жизни барсука. Он роет норы, а не ямы. И если ямы встречаются на местах поселений зверя, то это не его работа, а следы преступного способа охоты. Раскапывание нор барсуков строжайше запрещено охотничьим законодательством: оно влечет за собой разорение гнезд животных и сокращение их численности.
Возможность увлекательной и законной охоты на барсука предоставляется опять-таки с помощью лайки — этой действительно универсальной собаки. Как же выглядит такая охота?
По кромке мохового болота, сырого даже в засушливые годы, цепью протянулись покрытые лесом холмы. Высокие сосны и березы чередуются с мелколесьем болотного березняка и в сравнении с ним особенно внушительны, Когда смотришь на них со стороны болота, кажется, что какая-то сверхъестественная сила вырвала из общего массива эти отдельные куски леса и вместе с глыбами земли на корнях расставила по опушке болота.
Всякому, кто устанет бродить по болоту, захочется зайти отдохнуть на сухой островок, иногда туда и тропинка тянется, хорошо заметная на мшарине. Она не велика и вытоптана ногами какого-то зверя. Чем дальше вьется она от кромки болота, тем торнее и заметнее становится. В отдельных местах на ней видны отпечатки ступней животного и оттиски длинных кривых когтей. Это — дорога барсука, вытоптанная им за лето. Если «ронти по тропинке от болота к холму, то она и приведет К его норе — «барсуковым ямам».
Барсучьи норы бывают также и по крутым берегам лесных речек, и на склонах заросших оврагов, и просто на холмиках среди леса, но всегда рядом с водой. Еще издали видны кучи песку, выброшенного при подготовке норы к зиме. Каждую осень барсук чистит свое жилье, расширяет его и устилает свежей подстилкой. На центральной тропе всегда заметны кучки сухих стеблей осок, потерянных барсуком при переноске с болота. Края обитаемых нор сильно обтерты боками животного и выглядят очень чисто. В устье норы всегда можно найти длинные волнистые волоски серого цвета, выпавшие из шкуры зверя.
В тех случаях, когда в норах живет целое семейство барсуков, тропинок к норам не одна, а несколько, и кучи земли, выкинутой из нор, желтеют тут и там. Барсуки любят поточить свои когти о стволы близстоящих деревьев, царапают их, как это делают домашние кошки.
Охотнику, желающему добыть барсука, надо постараться найти его жилые норы и не спутать их с норами лисиц или енотовидных собак.
Поздно вечером, когда в сером сумраке леса предметы начинают терять свои очертания, барсук выходит на жировку. Высунет из норы свою белую в черной маске голову, прислушается, потянет носом воздух и, не заметив ничего подозрительного, выберется. Движения животного бесшумны, и кажется, что он не бежит, а катится по гладко утоптанной дорожке.
Из этой же норы могут выйти и прочие обитатели холма, но могут воспользоваться и другими норами-выходами. На всю ночь покинут животные свое гнездо, и некоторые из них уйдут далеко. Барсук — животное прожорливое, особенно перед тем, как залечь в нору. Массу лягушек, червей, насекомых, моллюсков и всякой прочей живности съест за ночь барсук. Не поздоровится от него и зазевавшемуся зайцу, и птице, ночующей на земле.
К утру с отяжелевшим желудком возвращается хищник к своему гнезду, чтобы всласть выспаться за день на мягкой подстилке. Вот эту особенность ночных жировок и использует охотник с лайкой при охоте на барсука.
Надо заранее побывать на барсучьем холме и тщательно осмотреть всю сложную систему основных нор, тропинок и запасных выходов. Если барсуки живут на холме давно, то весь он бывает изрыт норами животных, и собака, запущенная в одну из нор, может выйти из другой норы, пройдя под землей пятнадцать-двадцать метров. Тропинки барсуков, расходящиеся от нор, покажут, куда ходят животные на жировку, и помогут выбрать наиболее выгодный маршрут для их поисков ночью.
...Знакомой, заранее проверенной тропой я пробирался к барсучьему холму, ведя свою лайку на поводке. Осенняя ночь наступает рано, и, как только угаснет заря, сумрак леса настолько сгущается, что порой под сводами деревьев не видишь даже своих ног. Что-то задержало меня в тот вечер, и я опаздывал, пропустив начало ночи, когда следы барсуков, покинувших норы, были еще совсем свежи. В темноте трудно двигаться быстро, да и не следовало начинать охоту ранее того, как встанет луна.
Я не потерял тропу и уже более часа шел по ней, когда в вершинах деревьев заметно стало просветление — поднималась луна. В лесу было тихо и холодно, на открытых местах выпал иней, и мхи торфяного болота слегка затвердели. На ходу не чувствовалось мороза, и я решил отдохнуть на кромке болота. Мой пес прижался ко мне боком и почти без движения сидел, вслушиваясь в тишину леса. Вдали, куда уходила мелкая поросль березняков, сгущалась белая пелена тумана. Я знал, что там под ней течет болотная речка Гнилуха, на берегу которой «барсучий городок».
Восход луны в лесу напоминает часто зарево пожара.
И в этот раз показавшийся кусочек ночного Светила вырвался из вершин елей языком горячего пламени. Он рос с каждой секундой, продираясь сквозь колючие вершины елей, и наконец оторвался от них. Сразу посветлело в лесу, и можно было уже без риска переправляться через болото, шагая по дробящимся бликам лунного отражения.
На барсучьем холме я подвязал собаку к дереву и заложил ходы барсуков ранее заготовленными сучьями. В процессе охоты барсук может отбиться от собаки, добраться до спасительной норы, и если она не окажется заложенной, то и занорится в ней.
Теперь можно было спускать собаку и ждать, полагаясь только на ее работу. «Ищи»,— сказал я Рыжику и снял с него ошейник. Последнее никогда не следует забывать на этой охоте, так как иногда даже крупная лайка может забраться в нору барсука и там зацепиться ошейником за какой-нибудь случайный корень.
Раза два мелькнул в темноте светлый пушистый хвост собаки, где-то треснула ветка, порхнул напуганный дрозд и после этого сочно и солидно заквокал. Я тихонько шел в сторону от холма и слушал. Что барсуки вышли на жировку, сомнений не было, но что мы с Рыжиком немножко запоздали, тоже было совершенно ясно. Ожидание восхода луны заняло не менее часа, и поэтому свежие следы барсуков, вышедших еще в сумерках, конечно, могли остыть у нор. Это было не особенно страшно, так как в поиске собаки я был уверен, и даже если очень уж далеко разбрелись зверьки, то все равно вернутся к своим норам.
Рыжик уже дважды возвращался ко мне. И снова уходил в лес без всякого понуждения с моей стороны.
Снова тянулось ожидание, и ничто не нарушало тишину уснувшего леса. Прошло около часа.
Наконец собака залаяла, но не близко. Голос был глухой и доносился с той стороны, откуда мы пришли, из-за болота. Там я никак не ожидал встретить барсука. Снова пришлось переходить топкое место и переходить уже спешно, не считаясь ни с темнотой, ни с водой, ни с грязью.
Когда торопишься и почти бежишь в темноте по лесу, то кажется порой, что ветки, как живые длинные руки, цепляются за одежду и ружье, что какие-то невидимые пружины упираются в носки сапог, стараясь тебя уронить, и что кто-то из озорства часто снимает твою шапку и бросает ее на землю. Нужно беречь в темноте глаза и в то же время смотреть в оба. Особенно внимательно охотник должен смотреть за своим ружьем и беречь его. Сломать ложу или при падении забить стволы землей очень легко.
Собака лает злобно, на одном месте. Все ближе и ближе раздается ее голос, и теперь уж хорошо слышно, как ворчит барсук и как, огрызаясь, бросается он на собаку. Пес не отпустит его, даже если зверь побежит. Через несколько шагов он снова встанет, когда собака рванет его на бегу.
Я слышу впереди какой-то треск и еще более участившийся лай собаки.
Вот она рядом, и светлое пятно ее тела хорошо заметно. Совсем под мордой собаки что-то темное и большое, сразу не разберешь что, а собака бегает вокруг этого черного и лает. Я подхожу ближе и включаю электрический фонарик.
Барсук забился в сучья гнилой вершины ели и как-то странно ворчит, напоминая сердитое фырканье ежа. Ослепленное светом животное еще дальше забивается под ствол дерева, и глаза его вспыхивают зелеными огоньками, отражая в своей глубине свет фонаря. Я вижу крупного барсука, его голову в черной «маске» и, держа в левой руке фонарь, приготавливаюсь к выстрелу. Пес мой прекрасно понимает значение поднятых стволов ружья и замолкает, ни на минуту не спуская глаз со зверя.
Выстрел в темноте всегда слепит охотника, и я только по рычанию собаки и треску сучьев догадываюсь, что зверь убит и что собака тащит его из-под вершины.
Барсук большой. Не менее 16 килограммов весит этот кругленький, точно налитый жиром зверь, едва влезающий в рюкзак. Не торопясь мы возвращаемся на барсучий холм, оставив убитого барсука на берегу болота. Я вытаскиваю из нор обломки пней и сучья, а Рыжик не понимает моих стараний и желает продолжать охоту. В каждую нору он залезает до половины корпуса и, раздувая бока, старательно втягивает воздух. Нет свежего следа, хозяева норы где-то еще далеко. Они, несомненно, слышали выстрел и, может быть, уже спешат к своему жилищу, напуганные лаем собаки и звуком выстрела.
Забитую нору не следует оставлять и не следует зря пугать животных при их возвращении. «Пойдем, — говорю я Рыжику,— второго нам не надо, .да и класть его некуда». Часа два мы сидим у костра в ожидании рассвета и греемся. Пес довольно жмурится и вздрагивает от хлопков еловых поленьев, рассыпающих искры. Над костром чернеет силуэт походного котелка с крепко заваренным охотничьим чаем.
Чай я пью один, но запас сахара нельзя не разделить поровну. Это лакомство собака вполне заслужила.
Скоро встанет солнце и наступит чудесное осеннее утро. В прозрачном воздухе засинеют глубокие лесные дали, и грустные краски осени напомнят о близости зимы. Наш костер потухает, а с ним уходит и ночь, давшая интересные впечатления о ночной охоте.
Кроме ночной охоты по барсуку, лайку используют для добывания этого зверя из норы.
Крупные зверовые лайки не годятся для работы в узкой норе, где им трудно двигаться, и поэтому их не следует туда пускать. Более мелкие экземпляры, особенно не превышающие в холке 50 сантиметров, прекрасно работают по зверю в норе и не уступают ни таксам, ни фокстерьерам.
Крупного барсука редко удается выгнать из норы и тем более задушить в ней, а с лисицами и енотовидными собаками лайки справляются отлично.
Работа в норе — одна из самых тяжелых для лайки. Работать ей приходится в крайне невыгодных условиях, иногда лежа на боку в очень узкой и низкой норе, где зверь чувствует себя дома и свободно бегает, огрызаясь на собаку. Охота на барсука заканчивается обычно тем, что собака выживает зверя из центральной части подземного лабиринта, и он вынужден или выскочить наружу, или забиться в один из отнорков-тупиков, расположенных очень неглубоко у подошвы холма. Охотник вскрывает тупик, редко копая землю глубже сорока-пятидесяти сантиметров, и извлекает оттуда сперва собаку, а затем и барсука.
Это не разоряет гнезда барсуков, а раскопанный тупик превращается в дополнительный выход, если его не засыплет охотник.
Стреляя выскочившего из норы зверя, надо не забывать о том, что сзади него находится собака. Иногда оба они выскакивают почти в одно мгновение, и горячий охотник может ранить или убить собаку.
Нельзя также стрелять прямо в нору, когда зверь покажется в ее глубине: выстрел оглушит собаку, и, если она еще молода, может отстать от работы в норе.
Ночную охоту по енотовидной собаке проводят тем же способом, что и на барсука , и только не разыскивают предварительно норы этого зверя, так как он часто останавливается на дневку в глухих зарослях болот и лесных завалах.
Притравливание молодых лаек по зверю очень хорошо проводить с участием старой собаки, которая без страха берет барсука. Барсук в схватке с собакой может нанести ей довольно серьезные ранения, и поэтому не следует тянуть с выстрелом, особенно когда в работе молодая и неопытная собака.

_________________
"veritas vas liberabit"


Создаем НКП
Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Литературные страницы. #114
СообщениеДобавлено: 27 май 2015, 10:29 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 24 дек 2013, 19:38
Сообщения: 2169
Имя: олег
Город: моск обл
Собаки: РЕЛ 2
Транспорт: шеви нива
Оружие: мц
ООиР: пока мооир
Встречи с "хозяином" леса
Переживание охотника от встречи с «хозяином» леса, да и сама обстановка этой встречи оставляют яркие и незабываемые впечатления. Пусть не часты эти встречи у нас, городских охотников, но это только увеличивает силу впечатления от охоты, равную которой найти трудно.
И здесь, как и в целом ряде других охот, лучшим помощником и надежным товарищем охотника является та же наша скромная русская лайка.
И летом, и осенью, и зимой при охоте на медведя на берлогах лайка незаменима, если охотник без посредников самостоятельно ищет зверя.
Последнее придает особую прелесть охоте и особенно роднит охотника с его четвероногим другом. Осенью
...Глухо в старом еловом бору. Огромные замшелые деревья почти не пропускают лучи солнца к своим подножиям. Нога человека, идущего по такому лесу, утопает в мягком ковре зеленых мхов, покрывших и землю, и все, что лежит на ней.
Гниющие стволы старых деревьев рассыпаются под ногой почти бесшумно, не шуршат шаги по листве. Кусты папоротников врываются яркими зелеными пятнами, да кое-где луч солнца ложится на нежную дымку лесных хвощей. Ни дороги, ни тропинки не встретится на пути, лишь иногда мелькнет перед глазами просвет небольшого ветровала, густо заросшего малинником.
В одном из лесных уголков нашего края мне довелось побродить по медвежьим следам в начале осени года два назад. В маленькой деревушке, со всех сторон окруженной лесами, я рассчитывал провести часть своего отпуска и поохотиться на медведя на овсяных полях колхоза. Около тридцати километров пришлось ехать от станции на легкой телеге, то лежа, то сидя на свежем душистом сене. Сенокос уже окончился, и наступила пора созревания овсов, пора интересных охот на медведя. Возчик, молодой парень из колхоза, уже устал от рассказов про медведей, про затравленный ими скот и помятый овес. Охотник должен слушать все, что ему сообщают, но не все принимать за непреложную истину. Рассказчики часто увлекаются и преувеличивают факты, а иногда просто подшучивают над слушателями.
Не обижая своего спутника недоверием, я терпеливо выслушивал все, но невольно думал: «Неужели же в этих краях встреча с медведем так проста и обычна?»
По этой дороге я еду впервые, и такой она кажется длинной и утомительной. Немилосердно печет солнце, а путь наш лежит все полями и полями, ни облачка на небе, ни тени от деревьев. Не медвежьи места кругом. Не сбились ли мы с пути?
— Ну уж и скажешь! — говорит мой возница.— Видишь, лес-то впереди? А за ним и колхоз наш. Деревенька маленькая, кругом в лесу, и стоит-то она в логу. Идешь, идешь, все ее нет, и вдруг словно выползет навстречу. Недаром и прозвали ее Выползово.
Лес встретил нас прохладой и запахом гниющих осин. Еще километров шесть проехали этим лесом, и только тогда впереди залаяли собаки.
— Вот, стало быть, и приехали,— говорит парень.— Сейчас я председателя найду, он тебе больше моего расскажет...
На другой день утром мы обошли с председателем колхоза все посевы овса, примыкающие к лесу, и картина стала ясной. Медведи ходили в овсе не везде, а в двух местах. Там, где посевы белели созревающими метелками, овес был значительно помят. Характер медвежьих троп в посевах не везде одинаков, так же как и ширина их. Особенно был перепутан и помят овес там, где кормилось медвежье семейство. Узкие дорожки от ползающих медвежат переплетались с солидным «коридором» следа самой медведицы. Обсосанный овес вокруг напоминал обмолоченную солому.
— Вот так каждый год и получается, хоть совсем не сей у леса, — говорит председатель колхоза.— Гляди, как солому-то укатали, не хуже, чем катком. Спасибо хоть скота немного дерут, но с весны и это бывает.
Мы решили построить лабаз в том месте, где выходило на кормежку семейство мёдведей.
Это несложное сооружение из нескольких довольно толстых кольев мы укрепили на сучьях деревьев. Получилась небольшая прямоугольная площадка, расположенная в двух с половиной метрах над землей. Осталось только положить «упорину» для ног и срубить два длинных сучка, которые могли качнуться даже при самом незначительном движении и напугать зверя. На зверовой охоте должно быть все предусмотрено, от этого зависит успех встречи со зверем и возможность удачного выстрела. Медведь меньше чует охотника, когда лабаз устроен над землей. К тому же с дерева легче увидеть зверя, да и обзор шире. В последний раз я осмотрелся сверху. Кажется, все сделано по правилам. Ели, стоящие неподалеку, прекрасно маскируют лабаз, учтено и направление ветра, дующего от опушки леса в поле. Будет ли только этот ветер ночью?
Мы много наследили вокруг, и поэтому первую ночь сидеть на лабазе не стоит. Медведь очень осторожен и может легко обнаружить засаду, принюхиваясь к следам. Осенний медведь сыт и пуглив: чуть что, он и на другое поле переберется, овес-то везде одинаков, только бы сподручно было ему, чтобы разом из-под елки и на полосу. Мы собрали в кучу и зарыли все свежие щепки, прикрыли мохом пеньки срубленных жердей и далеко в стороны оттащили их ветки и вершинки.
...По глухой дорожке, уходящей с поля, я отошел около двух километров и спустил с поводка собаку. Засидевшийся пес радостно носился вокруг, всячески выражая собачий восторг. До самого вечера мы бродили с ним по заросшим бочагам выгоревшего торфяника, paзыскивая выводки уток.
Переходя от одного водоема к другому, я по компасу шел на центральную просеку, пересекающую поперек всю лесную дачу. В гари, среди бочагов, попадались небольшие холмы, густо поросшие ольхой и крушиной. Заросли малинников краснели спелыми ягодами и местами были помяты медведями. Следов человека не было заметно, а следы медведя попадались и на грязи около воды, и на стволах гниющих деревьев, и просто на тропах, неведомо кем проложенных.
Я шел с чутьистой собакой, и поэтому неожиданность встречи с медведем была мало вероятна. Так думал я, но на охоте часто получается совсем не так, как думаешь, и неожиданности следуют одна за другой. Чибрик залаял совсем рядом и залаял злобно, как на чужого человека. Я не успел сдернуть ружье с плеча, как услышал фырканье зверя и приближающийся его галоп. Шум от бегущего животного был так силен, что у меня мелькнула мысль о лосе. В следующее мгновение черная туша медведя показалась в кустах, а следом за ним неслась лайка. Густая трава мешала рассмотреть всего зверя, и я видел только его черную, как мне показалось, мокрую спину и лобастую голову на неестественно длинной шее.
Он бежал и все время ворчал, оглядываясь на собаку. На какое-то короткое мгновение наши глаза встретились, и медведь в ужасе бросился в сторону. Еще раз мелькнули в траве острые уши Чибрика, и шум стих. Так и осталось раскрытым ружье, а в руках — пара вынутых из него дробовых патронов. Какой представлялся случай, и как я прошляпил его!
Когда я рассматривал встретившиеся следы медведей, у меня возникало желание зарядить ружье пулями. Почему же я не сделал этого? Понадеялся на авось и на чутье собаки и получил по заслугам. Я только раз услышал лай Чибрика далеко от этого места, и то собака лаяла не более двух-трех минут. Медведь видел человека и, конечно, постарался уйти от места встречи с ним подальше. Одной лайке трудно остановить медведя, тем более напугавшегося.
На том месте, где лежал медведь, я нашел несколько вырытых ям. Видимо, зверю было жарко, и он рыл их, валяясь в прохладной земле.
Я решил подождать собаку и присел в одну из медвежьих лежек. Минут через двадцать вернулся мой пес. Он часто-часто дышал, вывалив непомерно большой язык. Собака не отрываясь смотрела на меня, и мне стало стыдно.
— Ну ладно, ладно, ты не очень-то... — сказал я Чибрику и стал гладить его по голове.
Пес нетерпеливо встряхнулся, отошел от меня и, прерывая дыхание, напряженно слушал. Возбуждение, видимо, было очень велико. Ведь медведь был совсем рядом и, главное, постыдно бежал, несмотря на величину, почти в десять раз превышающую размеры собаки.
Эх, если бы все, что говорят о медведях, была правда! Ведь чаще всего охотники видят этого большого зверя именно так, как получилось в этот раз, а не иначе. Да и зачем ему реветь и вставать на дыбы, если этого не требует ни кисть художника, ни перо писателя? Спасаться от беды на четвереньках — куда удобнее. Зверь это прекрасно понимает.
На следующий вечер я сторожил медведя на овсяном поле и просидел на лабазе до темноты. Не стало видно мушки штуцера, и я спустил курки, приготовившись слезать с дерева. Но вот на противоположном конце полосы овса мелькнула какая-то тень. Мне показалось, что пробежала енотовидная собака, и я стал всматриваться в том направлении. Еще раз мелькнуло что-то и скрылось в овсе. Ясно,, что какой-то зверек, но зверек некрупный. И вдруг, несколько правее, я увидел медведя. Зверь шел в шестидесяти шагах, вдоль полосы овса, на фоне которого был хорошо виден. Даже разность цвета его шерсти и заметную золотистую «седелку» на холке можно было рассмотреть. То, что я принял за енота, оказалось медвежонком, следом за которым бежал и другой.
Медведица вошла в овес и стала сосать его с кромки полосы. Я бесшумно взвел курки и стал прилаживать штуцер для выстрела. Ни прорези прицела, ни мушки не было видно. Видимо, легкий шорох стволом ружья о кору дерева медведица услышала. Она фыркнула и села, держа передние лапы на уровне груди. Черный контур ее напомнил форму редьки, поставленной вверх концом. Зверь был обращен ко мне грудью, и лучшего момента нельзя было ожидать.
Я решил стрелять без мушки, «посадив» медведицу на планку ружья. Патрон, заряженный девятью граммами черного пороха, выбросил из ствола огромный клин пламени и грохнул оглушительно. Мне показалось, что медведица опрокинулась навзничь и крутится на земле. Второй раз я выстрелил во что-то неопределенное, считая, что стреляю в сваленного зверя.
Спрыгнув с дерева, я зарядил штуцер и пошел смотреть на результаты стрельбы. Между первым и вторым выстрелом прошло несколько секунд. Почему зверь не убежал мгновенно? Или, может быть, второй раз я стрелял в замешкавшихся медвежат?
Осторожно подойдя к тому месту, где только что была медведица, я увидел, что желто-белый цвет овса не прерывается ни единым темным пятном. Свет электрического фонарика осветил сбитую росу на луговине, но ни одной капельки крови на ней не было. На выстрел медведица не отозвалась, что также бывает при промахе или в тех случаях, когда медведь убит сразу наповал. В данном случае последнее исключалось, но я решил проверить результат выстрела с помощью лайки.
Через час Чибрик был спущен на след, но, увы, голоса его я так и не услышал. Промах был совершенно очевидным.
Наутро только и разговора было о том, как у охотника руки затряслись и он промазал — «из такого-то ружья!» Молчи, охотник! Тут словами делу не поможешь, и положение может выправить только хороший выстрел.
Несколько ночей я просидел уже в другом месте, также на опушке леса, примыкавшей к овсяному полю. Оно тянулось почти на километр, но только в середине имело несколько загонов спелого овса.
Ходил на овес медведь-одиночка и, видимо, не маленький. Зверь был осторожный и жировал только на самой кромке поля, примыкающей к лесу. На новом месте мы не стали делать такой основательный лабаз, как в первый раз, а вместо него приколотили к березе две жерди с одной и другой стороны. Другие концы жердей были укреплены на сучьях ели, которая и закрывала лабаз со стороны поля. Левее лабаза была торная тропа, по которой зверь выходил из леса. Собственно, таких троп было две и обе они были торными. Тут уж приходилось положиться на охотничье счастье.
Интерес ко мне в колхозе пропал: прошла уже шестая или седьмая ночь, проведенная зря, а главное — был промах, который редко прощают, охотнику. В пять часов вечера я сидел на лабазе, забравшись в засаду задолго до захода солнца. В этот раз мне сопутствовал директор лесхоза, молодой и страстный охотник. Мы поделили с ним место жировки медведя пополам и сидели в разных концах поля. Кто-то из нас должен был увидеть зверя. Кому же улыбнется охотничье счастье?
В колхозной риге обмолачивали лен, и грохот деревянных вальков звонко разносился в тишине августовского вечера. С противоположного конца поля увозили выстоявшиеся бабки льна, и кто-то из возчиков заметил меня на дереве. — Смотри-ка, эвон сидит... — и еще что-то сказал уже тише и засмеялся.
Не менее часа просидел я в такой обстановке, а потом разом все стихло. Село солнце, и заря полыхала ярким золотым пламенем. Было так тихо, что я слышал скрипенье челюстей большой осы-шершня, грызущей кору березы. Оса то улетала, то вновь появлялась, садясь на одно и то же место.
Мой лабаз примитивен, но сидеть на нем удобно. Только разве рюкзак, заменяющий сиденье мягкого стула, не следовало набивать сухим сеном. Оно шумит при самом незначительном движении, и поэтому нужно сидеть, не меняя позы.
На охотах в засидках лучше вообще не шевелиться. Это довольно трудно выдержать долго, но зато абсолютно необходимо. Еще более необходимо избавиться от всяких запахов. Ружье должно быть тщательно промыто и от нагара и от смазки. На ноги хорошо надеть лапти из лыка или уже выношенные резиновые сапоги.
Томительно текут часы ожидания встречи с медведем. Заря угасла, и со стороны поля из небольшого болотца поползла белая пелена тумана. Вдали она была плотная, и из нее, как островки, торчали темные силуэты кустов. На опушке леса показался заяц-беляк. Он посидел, послушал и заковылял к посеву овса, то припадая к земле, то садясь на задние ноги, поводя ушами. Шорох от его прыжков иногда был хорошо слышен. Вдруг сзади меня в лесу порхнул и застрекотал белобровый дрозд. Птицу что-то встревожило, и я стал вслушиваться. Вот совершенно по-особому в лесу треснул тоненький сучок. По звуку я понял, что он не мог треснуть самостоятельно. Кто-то сломал его. Это были осторожные и вместе с тем тяжелые шаги медведя. Они доносились из сумрака ельника и означали, что зверь идет вдоль опушки, примерно в десяти-пятнадцати метрах от ее края. Отдельные шаги были ясно слышны, потом совершенно затихли,— очевидно, медведь стоял и слушал. По всему было видно, что идет старый и осторожный зверь, который ведет себя совсем не так, как медведица, виденная мною в один из прошлых вечеров.
Затаив дыхание, я вслушивался в шорохи леса. Казалось, что стук моего сердца может подшуметь зверя. Прошло еще несколько томительных минут, и звуки совершенно прекратились. Дрозд куда-то улетел, ушел, видимо, и медведь. Неужели зачуял меня? Неужели и этот случай не увенчается успехом? Вот не везет! Тихо в лесу, и ничто не нарушает моих сомнений. Ушел!
И вдруг у меня за спиной зашумела листва кустарника и сильно затрещали его ветви. Все это было так неожиданно, что я не выдержал и резко повернулся на шум. В пятнадцати шагах стоял огромный медведь. Ни одна ветка ели, ни один листик не загораживали меня от него. Устраивая маскировку лабаза, я не ожидал появления зверя с той стороны и поэтому оказался в очень невыгодном положении. Стоило медведю взглянуть чуть повыше, и наши глаза встретились бы. Но медведь не привык ожидать опасности сверху и не заметил меня. Он стоял, втягивая воздух носом, слегка поводя им по сторонам. Розовый цвет его ноздрей, маленькие и совсем не злые глаза, лоснящаяся шерсть — все это так близко от меня, как бывало только тогда, когда я наблюдал медведей в зверинце. Необычайно длинной показалась мне шея зверя, на которой, словно бочонок, сидела лобастая голова.
Не менее пяти минут стоял медведь в опушке, и я понял, что тишина, предшествовавшая появлению зверя, также обозначала проявление его осторожности. Не видя ничего подозрительного, медведь сделал четыре-пять быстрых шагов в сторону овсяного поля и... лег. Появившаяся с этими шагами надежда на выстрел исчезла, поведение зверя не обещало скорого его продвижения вперед, а я должен был сидеть, не меняя позы. Долго ли?
Медведь, совершенно успокоившись, лизал свои лапы, чесал живот и бока, зевал и потягивался.
Еще десять минут, и сумрак не позволит мне увидеть мушку. Надо было что-то предпринимать, и я стал следить за глазами зверя. В момент, когда медведь, занимаясь туалетом, отворачивал голову и не мог видеть меня, я в несколько приемов перевел свой штуцер из левого положения в крайнее правое. Это были мучительные моменты, от которых зависел успех выстрела. Наконец приклад ружья был уперт в плечевую кость левой руки, и я получил возможность прицелиться. Стрелять с левого плеча да еще с упором приклада ружья в руку очень неудобно, но иного выхода не было.
Свет угасающей зари отразился в серебряной плоскости мушки, и точка эта, как искорка,, вспыхнула и замерла на левом плече зверя. Выстрел ударил неожиданно громко, и звук его покатился по лесу, сливаясь с глухим рявканьем зверя. Медведь вздыбил, повернулся и рухнул на землю. Вторую пулю я послал в цель уже по всем правилам, с правого плеча, старательно выцеливая бок зверя. Сразу все стихло, и мне показалось, что даже эхо не повторило звука второго выстрела.
Зарядив штуцер, я спрыгнул на землю и, осторожно вслушиваясь, сделал несколько шагов в сторону медведя. Волнение почти исчезло, появилась уверенность в меткости последующих выстрелов, если бы они потребовались. В кустах было сумрачно и тихо, вглядываясь в глубину их, я рассмотрел чернеющую тушу медведя с торчавшей вверх пяткой задней ноги. Не верилось, что этот огромный зверь был так просто убит. Вблизи, осмотрев его внимательно, я понял, что убил самого большого медведя в своей жизни. Он весил 256 килограммов.
Час спустя мы вместе с колхозниками снова подходили к месту охоты. Чибрик, спущенный с цепи, далеко зачуял зверя и скрылся в темноте. Он не осмеливался вцепиться в него, но злобно лаял, бегая вокруг убитого медведя. Только после команды «бери!» пес стал рвать зверя за ляжки и вновь со злобой бросался на него, когда мы его оттаскивали от туши. Видимо, собака вспомнила свою недавнюю встречу с медведем в лесу и вымещала на нем прошлую неудачу.
...На осенних охотах по медведю не всегда удается положить зверя на месте. Стреляя в темноте, охотник иногда тяжело ранит зверя, но он довольно далеко уходит. В таких случаях лайка, работающая по медведю, совершенно необходима. Без помощи собаки охотнику трудно найти добычу, а порой и просто невозможно. Кроме того, преследование раненого медведя по кровяному следу опасно для охотника. Медведь иногда затаивается на следу и может внезапно напасть на человека. Собака не позволит сделать этого, заранее предупредит охотника о засаде. Даже в случае нападения зверя верный пес не даст хозяина в обиду, хотя часто и рискует при этом собственной жизнью.Зимой
Студеный ветер шумит вершинами елей Аверинской лесной дачи. Столетние деревья качаются и точно спорят с пургой, то уступая ее силе, то снова пружинисто распрямляясь навстречу ветру. Под пологом ельника тихо, но снег уже лег там ровным слоем, покрыв густые заросли черничника и мягкие зеленые мхи. После осенней слякоти чисто стало в лесу, как в прибранной горнице, и если бы не ветер с его тоскливым завыванием, то первый день наступившей зимы выглядел бы особенно празднично. Первую порошу не пропустит охотник, если обстоятельства позволяют побродить по лесу. Мне вспоминается, как именно первая пороша застала меня в одном из глухих районов области. Выпавший накануне снег уже пролежал одну ночь, и мы отправились на поиски куньих следов в верховья реки Ложкинки. Охотничьи маршруты и планы часто перестраиваются на ходу и зависят от ряда случайностей.
Попавшийся медвежий след был случайностью того дня и в корне изменил наши планы и маршрут. Я и мой товарищ по охоте, лесник-старожил, не могли оставить его без внимания, ведь счастье встретить след медведя по снегу бывает не часто. Обычно звери залегают в берлоги до выпадания пороши и только иногда бродят по снегу, если соблазнятся обилием пищи и легкостью ее добычи. Задранная в конце осени лошадь или корова, неубранный с поля овес, а иногда и обильный урожай рябины могут задержать залегание мишки. Бывает и так, что след, оставленный на снегу, принадлежит медведю, которого что-то заставило покинуть берлогу. В начале зимы медведь лежит чутко и легко покидает лежку, едва заслышав приближение человека с собакой.
Медведь, оставивший берлогу, называется гонным, и если он стар и опытен, то обложить его на новой берлоге бывает нелегко. Медвежий след поведет охотника по буреломам и гарям, будет прятаться на сваленных стволах деревьев, на торных лесных дорогах зверь станет делать петли и скидки не хуже трусливого зайца. Тропить медведя, как это делают охотники на заячьей охоте, конечно, нельзя. Необлежавшийся зверь не подпустит на выстрел и уйдет из берлоги, не показавшись.
Нельзя также по тонному следу спускать собак, если нет уверенности, что они задержат убегающего зверя.
Медведь, оставивший след на снегу, может считаться обреченным, если след его попадет на глаза знающему дело медвежатнику. Охотник ухватится за след, как за ниточку от клубка, и, распутывая его, постарается выкроить тот участок леса, в котором заляжет зверь. Учтя направление следа, он не пойдет по нему, а будет обходить вокруг все подозрительные места, попавшиеся на пути. Делая обходы один за другим, охотник считает входные и выходные следы зверя, а иногда, не доверяя своей памяти, записывает или отмечает количество их кусочками палочек, укладывая эти палочки в правый и левый карманы куртки. Считать надо точно, так как разницей в единице следа определяется присутствие медведя в окладе. Бывали случаи, когда в одном круге насчитывалось до двадцати и более следов. Запомнить их трудно, а подсчитать записанные — легко, и если входных следов учтено двадцать, а выходных девятнадцать, то, следовательно, зверь обойден и лежит в окладе.
Всевозможные комбинации петель медвежьих следов встретятся во время обходов и могут попасться такие, которые называются у охотников «выпячиванием». Это значит, что медведь пятился, выходя из окладов задом, и оставил отпечатки следов, когти которых обращены в обратную ходу сторону. «Задний ход» медведя, конечно, отличается от обычного следа, и заметить его можно, но надо уметь наблюдать и никогда не допускать поверхностных наблюдений. Иногда на оклад медведя требуется не один и не два дня.
В тот день, когда попавшийся след косолапого спутал наши планы, мы уже потеряли надежду обойти зверя. Не менее шести кругов сделали мы, а оклада все еще не было. Зимний день короток, и его явно не хватало, но все же мы не хотели отступать от своих намерений, боясь, что выпадет новая пороша и след потеряется.
Десять-пятнадцать минут назад мы были уверены, что след наш замкнет оклад, но в самый последний момент натолкнулись на отпечаток лап «хозяина» леса — выходной его след. Теперь след уже вторично пересекал ручей и поднимался в крутую осыпь берега. Там стоял плотный ельник с ветровалом и густой молодой порослью.
Идти вдоль ручья было рискованно, так как именно по этому берегу потянулись сплошные завалы из упавших елей, особенно подходящие для лежки зверя. Серые, лишенные коры деревья, покрытые выпавшим снегом, кажутся непреодолимым препятствием.
— Любит медведь у ручья лечь,— говорит лесник,— здесь ему слышнее, как весна наступает, хоть и глухо тут, а не в пример ельнику. Чапыга непролазная в ветровале, снежища зимой в рост человека накатит, а тени нет, сразу солнцем весенним обогреет, лежи да бока грей.
Мы начали обход нового участка леса. На этот раз наши следы сомкнулись, и в круг входил всего один след медведя. Оклад был большой, мы знали, что внутри его встретится немало мелких медвежьих петель, но все же черновая работа обхода была сделана, и медведь был в окладе. Если медведь не слышал нас, то он не выйдет из оклада и облежится в новой берлоге.
Наутро мы проверили круг по своим следам и вырезали примерно треть вчерашнего обхода, а через два дня еще раз убедились, что зверь остался в окладе. Выпавшая очередная пороша засыпала и наши следы, и входной след зверя, он лежал крепко, найти его по следу было уже невозможно. Площадь оклада пугала размерами, но подозрительных мест в ней было немного: берег ручья и ветровал в центре отъема. Так думалось нам, но могло оказаться и иначе.
Наш медведь был гонный и уже вторично залегал на к лежку. В выборе места для берлоги напуганный зверь мог отступить от существующих медвежьих привычек и лечь там, где нельзя было ожидать. Все это могло очень осложнить поиски берлоги, если бы в них не включилась лайка. Мы решили подождать недели две и дать медведю облежаться, а затем, выбрав денек поморознее, когда медведь плотнее лежит, начать поиски берлоги с собакой. О том, что собака может не найти берлогу, мы и не думали. Пес .был не молодой, опытный и хорошо притравленный по медведю.
Маленький сынишка лесника переиначил кличку собаки Тайфун на Фуфуню, так его и звали — Фуфуня. Не особенно породный и в меру злобный пес прекрасно искал берлоги, но не отличался особым желанием вступать в драку. Говорили, что он трусоват, но, видя работу Фуфуни по розыску берлог, нельзя было упрекнуть его в трусости. Это была толковая лайка-берложница, с которой ее хозяин прекрасно охотился и нередко добывал медведей. В розысках «нашего» тонного медведя именно и нужна была такая собака, и мы решили искать берлогу с ней одной.
Фуфуня — послушный и умный пес. В тот день, когда мы отправились на поиски, лесник долго спорил: спускать ли собаку без привязи или искать зверя, водя собаку на поводке. Последнее исключало возможность ухода зверя без выстрела, но и затрудняло поиск в завалах.
— Ладно, пущу без поводка, но не дам далеко отваливать,— сказал старый охотник, и Фуфуня пошел в поиск.
В глухих отъемах редко дуют ветры определенного направления, и чаще бывают завихрения, зависящие от высоты насаждений и их плотности. Тем не менее мы начали поиски против ветра, зигзагообразно ходя по отъему. Собака не уходила далее тридцати-сорока шагов и работала на глазах хозяина. Легким чмоканьем! губ лесник сокращал поиск лайки, и я убеждался, что веревка тут, действительно, не нужна. Снегу было уже по колено, идти быстро мы не могли, но все же собака не отрывалась от нас и не пропадала из глаз.
Ходивший галопом пес старательно искал, не подозревая, конечно, что искать он должен медведя. Он обнюхивал следы рябчиков и заячьи следы, заглядывал на ели, но, к счастью, не находил белку — мало их было в тот год, и поэтому ничто не отвлекало пса от работы, а главное, не было повода для лая.
Более часа ходили мы так, как вдруг пес остановился и потянул носом. Какой-то ничтожный ток воздуха донес до него запах медведя. Фуфуня вздыбил шерсть на загривке и заворчал злобно, но сдержанно.
«Вот оно»,—подумалось мне, и сердце тоскливо заныло. Момент, который так жадно ищет душа охотника, который настойчиво встает в воображении, всегда приходит внезапно. Еще минуту назад я думал, что это произойдет при следующем заходе и именно там, где берег ручья завалили мертвые ели. Там было самое медвежье место, дикое и красивое. Почему здесь и сейчас, когда нет ни одного подходящего места для берлоги? Нет непроходимого бурелома, нет живописно вздыбленных корней упавших елок, ничего нет, что связано с представлением о берлоге. Да полно... так ли это?
Собака, взятая на поводок, тянула вперед молча, и я не мог понять сразу, в какую сторону ельника влечет ее чутье. Но вот впереди, в двух метрах над землей, показался желтый слом молодой елки. Мы заметили его разом и остановились. Свежий излом древесины не мог появиться самостоятельно: это не ветер, а зверь сломал елочку.
Обломанная ель стоит около небольшого пня, такого обычного и маленького. Что привлекло к нему медведя? Почему именно этот незначительный пень оказался лучше тех завалов, что были на берегу ручья? Поди угадай и разберись в поведении зверя! У него свои медвежьи планы и расчеты. Теперь, когда мы подошли к обломанной ели на десять шагов, стало совершенно ясно, что Фуфуня зачуял берлогу.
В тот день, когда медведь обломал вершину ели, он также спустил почти все сучки с нее, обкусывая их зубами. Комельки сучьев торчат вокруг ствола, как реденький ершик, а мягкие концы веток медведь использовал на устройство логова. Это «закуси», которые обычно бывают рядом с берлогой. Я вижу, где лежат эти ветки кучей, и мне кажется, там что-то чернеет и даже шевелится. Так ли это? Может быть, просто показалось? Видимо, это побуревшая кора дерева.
— Не зевай, — слышу я шепот лесника и, взглянув на его энергичное, возбужденное лицо, чувствую себя спокойно и уверенно. Да и что волноваться? Все идет по порядку, так обычно и просто. Мы искали медведя и кашли, отступать теперь уже поздно, да и не к лицу охотнику. Сейчас зверь выскочит, и зимний день расцветет яркими красками охотничьих переживаний. Они мелькнут на миг и исчезнут. Но всю жизнь охотник будет помнить эти мгновения, всегда новые и каждый раз чем-то особенные. Их нельзя сравнивать с теми переживаниями, которые испытываешь при стрельбе на берлоге, разысканной ранее, без личного участия.
Нельзя забыть и значение лайки в этой красивейшей охоте из охот, когда только чутье и опыт собаки приводят охотника к желанной цели. Как ловко, умело и осторожно обнаружил пес лежку зверя! Какое послушание у собаки, какое тонкое понимание дела, как все это красиво и увлекательно!
Я стою с ружьем наготове и чувствую, что еще мгновение, и огромный силуэт зверя мелькнет перед глазами, взметнется снег, тишину леса расколют выстрелы, рявкнет медведь и вспыхнут короткие минуты охоты.
Что-то шевельнулось в челе берлоги, и глаз медведя мелькнул в сплетениях корней, глянул и пропал. Вот показался клочок золотистой шерсти зверя и так же быстро пропал. Медведь повернулся на лежке. Он увидел нас и, сжавшись в комок, точно вылетел из берлоги, глухо ухнув.
Два выстрела слились в одном звуке, и медведь сперва остановился, как бы не решаясь бежать далее, а затем завалился набок и нехотя «поехал» в берлогу. Туша его стукнулась о ствол чахлой елочки, сбив с нее кухту. Серебряная пыль снега оседала на шкуре зверя, а он шевелился все тише и тише, точно надолго устраивался на лежку. Еще несколько раз качнулись сучья ели, и все успокоилось.
Неистово лаял Фуфуня, в бессильной злобе грыз гнилой пень ели, стараясь освободиться от цепи. Хозяин берег свою лайку и не спускал ее на берлогу для побудки медведя. Лайка в этот момент может легко попасть под выстрел или в лапы зверя. Лесник потолкал мертвого медведя длинным сучком и только потом спустил собаку с цепи.
— Ну потешься, дурачок, — ласково говорил он и не мешал собаке щипать медведя за шерсть и лаять.
Медведя еще не тронула рука человека, и в глазах собаки это была добыча, принадлежавшая только ей. Медведь оказался большим. Мы с трудом выволокли его из берлоги. Лежал он под корнем вывороченной ели, надежно укрытый от ветра. Подстилка берлоги из еловых сучьев, сильно умятая, местами даже не укрывала землю. Так обычно выглядит берлога гонного медведя устроенная наспех.
Много раз и до и после этого случая мне приходилось искать берлоги медведей с лайками. Всегда я испытывал чувство глубокой признательности этим скромным и совершенно незаменимым на медвежьей охоте собакам.
Берлога, найденная лайкой,— это высший приз охотника, ценный, но не легко достающийся и требующий большой подготовительной работы с собакой. Поэтому так приятен голос лайки в лесу, когда она лает, как на человека. Это значит, найден медведь. И пусть устал охотник, пусть много времени затратил на поиски берлоги, но он нашел «свою» берлогу, не обложенную чужой лыжней и не опошленную разговорами о цене зверя.

_________________
"veritas vas liberabit"


Создаем НКП
Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Литературные страницы. #115
СообщениеДобавлено: 27 май 2015, 10:33 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 24 дек 2013, 19:38
Сообщения: 2169
Имя: олег
Город: моск обл
Собаки: РЕЛ 2
Транспорт: шеви нива
Оружие: мц
ООиР: пока мооир
Автор Николай Васильевич Кузнецов.Из серии Мой Друг Лайка.

_________________
"veritas vas liberabit"


Создаем НКП
Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Литературные страницы. #116
СообщениеДобавлено: 16 июн 2015, 12:51 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 24 дек 2013, 19:38
Сообщения: 2169
Имя: олег
Город: моск обл
Собаки: РЕЛ 2
Транспорт: шеви нива
Оружие: мц
ООиР: пока мооир
Сохранить культуру охоты с лайкой

Говоря об уникальности, неповторимости отечественных пород лаек, мы не осознаем значение слова "уникальный".
Слово заучено, повторяется и воспринимается просто как звук. Между тем, следовало бы призадуматься над этим. Нет во всем мире такой породы собак или примитивных групп с таким набором ценнейших рабочих качеств, с приспособленностью к суровым условиям жизни, собаки-партнера при длительном одиночестве таежных охотников. С первозданного состояния лайка не меняла своего применения. Она была и пока остается охотничьей. Более того, с ней на протяжении тысячелетий охотились на одни и те же виды животных и птиц, чего нельзя сказать о других породах собак. У многих пород на разных периодах менялась специализация, многие породы меняли географическое место распространения, только лайки всегда оставались охотничьей собакой таежной зоны Евроазиатского континента. Заводская лайка прошла до наших дней эволюционный путь, который условно можно разделить на 4 периода.
Первый период: с доисторических времен вплоть до конца XIX века она была спутницей малых народностей жителей таежной зоны российского Севера.
Второй период: с начала XX века аборигенные отродья лаек привлекают внимание городских охотников, начинается ввоз лаек в города Сибири, Урала, Центральную Россию. С начала века начинается культурное, заводское разведение некоторых отродий лаек в кинологических центрах, разрабатываются правила испытаний. У русского населения северных окраин России лайка давно становится надежным помощником на промысле пушнины и зверя. В начале века на лайку как на орудие промысла пушнины государственные органы возлагают большие надежды. Организуются первые питомники в системе ЗаготЖивСоюзов, обследования лаек "в местах их коренного обитания", проводятся выставки охотничьих собак с привлечением лаек из глубинок (назначались специальные призы).
Третий период: 1947 год. Принятие стандартов на отечественные породы лаек по имеющемуся поголовью собак в кинологических центрах. Бурный рост поголовья лаек, распространение лайки в более южные районы России и за рубеж. Бонитировочная оценка племенной ценности лайки. Переориентация промысловой лайки в спортивно-охотничью.
Четвертый период: полная утрата связи заводских лаек с промысловыми районами (развал ГосПромХозов). Невостребованность (с перестроечным временем) лаек пушного направления. Разведение лаек "зверового" направления для шоу-состязаний на подсадных видах (медведь, кабан, барсук).
Разберем вкратце применение лайки охотниками в каждом из периодов.
У всех таежных жителей российских окраин были свои отродья лаек. Лесные жители вели так называемый присваивающий образ хозяйствования (т.е. что поймал - съел, что нашел - съел). Лайка находилась постоянно рядом, и это обстоятельство способствовало выработке у нее коммуникабельности и постоянной готовности сотрудничать с человеком. Поэтому лайка понятлива, сообразительна, она тонко улавливает настроение хозяина (в понимании лайки-вожака). Для простоты и доступности ниже будем рассматривать одну отечественную породу лаек - западносибирскую. Что могли добывать с лайкой угры? (Угры - народности манси (вогулы), населяющие Урал и народности ханты (остяки), населяющие бассейн среднего течения Оби - обе народности очень близки по культуре, языку и обычаям. Этнографы называют их уграми.)
Вот птицы и звери, населяющие таежные зоны Урала и Западной Сибири: лось, северный олень, медведь, росомаха, выдра, соболь (куница), норка, белка, летяга, норный зверек (колонок, горностай, ласка), глухарь, тетерев, рябчик, куропатка, гусь, утка, заяц.
Основу материального благополучия аборигена тайги бесспорно составляла пушнина: соболь, белка. Меха с древних времен имели спрос и потоком шли в Византию и Европейские государства. Для личного потребления в пищу с лайкой вероятнее всего добывался лось, глухарь.
Северный олень полайку не выдерживает, так же как и тетерев, рябчик, куропатка и заяц. Можно предположить, что лайку могли использовать для ловли линной водоплавающей птицы (утка, гусь). Вопрос о том, добывали или нет медведя аборигены севера с применением лайки, скорее, должен иметь ответ отрицательный. В пользу сказанного говорят следующие доводы: у угров считается, что люди произошли от медведя, медведь в представлении угров наделен разумом, он очень почитаем ими, известны описания этнографов, как манси и ханты в случае "вынужденного" убиения медведя устраивали ритуал "задабривания духов" за допущенную "оплошность". Праздник задабривания духов продолжался много дней с участием жителей всех ближайших паулов (поселений).
Повод для исполнения такого ритуала случался крайне редко. В пользу вышесказанного говорит и то, что у северных народностей никогда не было огнестрельного оружия, оно появилось у них совершенно недавно и, надо сказать, весьма невысокого качества. Но лайка, многие тысячелетия находясь в тайге, где встреча с медведем не редкость, а скорее норма, была, без сомнения, знакома с таким зверем.
В неурожайные годы лайка, видимо, защищала жилище хозяина от голодных хищников, а при промысле пушнины могли быть случаи столкновения охотника со зверем, и помощь лайки была очень кстати. Это положительное качество в ведении лаек аборигены тайги, конечно, поддерживали, т.е. предпочитали оставлять потомство от смелых и отважных собак, не трусивших медведя.
Итак, можно предположить, что в местах коренного обитания лайки вплоть до XX века предпочтение отдавалось:
1. Соболятницам
2. Лосятницам
3. Бельчатницам
4. Мелочницам (лайка, облаивающая все подряд, - но универсализм усредняет результат работы, лайка не может показать яркую самозабвенную работу по какому-либо виду).
К концу XIX века аборигенные отродья лаек стали обычной собакой северного русского населения у полупромысловиков. К началу XX века стали обзаводиться лайками городские охотники. Этот период для лайки условно назовем вторым.
В средней полосе России в Сибири стали появляться питомники. Владельцы их отдавали предпочтение лайкам зверового направления. Питомники Ширинского-Шихматова; Нарышкина; Маламы; Лялина; Дмитриевой-Сулимы. Очень популярна была у русского населения охота на лося с лайкой на Урале. Лосятницы очень ценились. Русское население европейского севера использовало лаек для обнаружения медвежьих берлог, которые очень дорого продавались богатым охотникам двух столиц (Москва, Санкт-Петербург).
В начале XX века во многих городах Урала, Сибири лайка у охотников была не редкостью. По осени в городах (в частности Екатеринбурге) сбивались охотничьи ватаги и отправлялись на промысел, кто по железной дороге, кто на конных подводах, в северные районы на промысел пушного зверя (в основном на белку, т.к. численность соболя и куницы к этим годам была сильно подорвана).
С приходом в Россию Советской власти на промысловое собаководство возлагались большие задачи в заготовке "мягкого золота". Продажа пушнины на международных аукционах имела большое значение в экономике страны.
Со страниц всех охотничьих изданий звучал призыв к сохранению лайки, "кормилицы и поилицы" северного населения. Она действительно была кормилицей, т.к. пушнина в те годы очень ценилась. В послереволюционные годы более востребована стала лайка-бельчатница, ввиду катастрофического уменьшения поголовья соболя (куницы), лося и запрета охоты на эти виды. Интерес к бельчатницам, мелочницам сохранялся до послевоенных лет.
К послевоенным годам стали организовываться и крепнуть промхозы. Стала увеличиваться и расширяться популяция соболя. Восстановилось до разумного предела поголовье лося, он стал даже обычным зверем лесостепной и лесотундровой зоны. Но культура охоты, приемы охоты на сохатого с лайкой практически были потеряны. Стала популярна "охота" с тракторов на кормушках и солонцах. Простые охотники, не имеющие возможности приобрести отдельную лицензию, охотились бригадами загоном на номера.
Смешно и печально в классическом стиле с лайкой лося добывали браконьеры, особенно жители сельских местностей и таежной зоны.
В послевоенные годы было много сделано по развитию заводского лайководства. В 1947 году были приняты стандарты на лаек по географическому принципу. Это было начало третьего периода. К этим годам были разработаны правила испытаний почти по всем основным видам охоты с лайкой. За основу правил испытаний были взяты правила испытаний легавых собак со стобалльной системой оценки.
Для испытания лаек по белке и птице эта система позволяла приблизительно выявить за отведенный час времени ее рабочий досуг. Но для испытаний таких редких и трудно добываемых зверей, как соболь, лось, кабан времени, предусмотренного этой системой испытаний, оказалось мало. Абсолютно непрофессионально были написаны правила испытаний по лосю. Но это тема отдельного разговора. И так после принятия стандартов начался бурный рост заводских пород лаек, особенно западносибирской. Растет количество проводимых выставок, испытаний. Как грибы после благодатного дождя, растут всевозможные чемпионы. С этого момента заводское лайководство стало принимать выраженный спортивный характер. С принятием бонитировочной оценки критерием, определяющим племенную ценность лайки, становятся баллы, набранные ей, а не количество добытых белок, соболей, лосей, глухарей и т.д.
Все дипломы на так называемые "вольные" виды (исключая лишь утку) дают равные баллы, т.е. диплом по белке, заработанный в парковой зоне, приравнивается диплому по соболю, диплом по тетереву приравнивается диплому по лосю и т.д., разница заложена лишь в степенях диплома.
Теперь сделаем небольшой исторический экскурс и посмотрим, как ценились лайки в 20-40-е годы прошлого века в зависимости от способностей и специализации по разным видам. Для этого используем труды Г.И. Демидова, сотрудника Уральской научно-исследовательской станции. Рукопись "Состояние промыслового собаководства в Свердловской, Молотовской, Омской области и меры к его улучшению" 1940 г. Из трудов видим, что среднегодовая добыча промышленника с лайкой по Таборинскому району (приводим среднюю цифру) - белка - 150, соболь - 2, лось - 2, глухарь - 10, медведь - 1. В среднем до 200 штук рябчиков добывалось на каждого охотника, но без применения лайки. Нет в трудах Г.И. Демидова сведения о добыче тетерева, норного зверька, утки. Из имеющихся данных мы можем сделать вывод, что на первое место по значимости для промысловой охоты выдвигались лайки:
1. Бельчатница
2. Лосятница
3. Соболятница (куничница)
4. Глухарятница.
Цены на них могли (при особо выдающихся качествах) даже приравниваться стоимости 2-3 коров, но продажа лаек тогда была явлением крайне редким, особенно взрослых. Заметим и то, что Таборинский район не являлся чисто промысловым районом, а статистика охватывает охотников с лайкой - полупромысловиков, т.е. тех, чей семейный бюджет складывался не только из результатов охоты, но и из разведения сельскохозяйственных животных, огородничества.
Для полноты и объективности выявления приоритетов при охоте с лайкой на Урале в начале XX века обратимся к трудам уральского лайковеда Ф.Ф. Крестникова. В начале 1927 г. в журнале "Уральский охотник" он писал: "Бельчатница стоит 15-50 рублей, а если идет на куницу 100 рублей, выдающаяся куничница - 300 рублей, лосятница стоит 200 - 300 рублей, особо выдающаяся 500 - 1000 рублей. Тогда же 2-х ствольное ружье стоило 200 - 300 рублей. Ружье классного мастера 600 - 1500 рублей, а щенок в союзе охотников 10 - 20 рублей."
Еще возьмем для рассмотрения вопроса, на кого больше охотились с лайкой в начале XX века, труды Ю.А. Ливеровского.
Ю.А. Ливеровский в 1925-27 годах периодически работал в экспедициях по исследованию охотничьего промысла в северных районах Европейской России (Верхне-Вычегодский и Печорский районы). В книге "Лайки и охота с ними", издававшейся в 1927-31 гг., Ю.А. Ливеровский писал: "Объект основной охоты печорцев и вычегодцев - белка. Другие мелкие звери - соболь, куница, норка, выдра, горностай, а из более крупных млекопитающих - рысь, росомаха, лось и медведь - добываются попутно. (Я упоминаю только зверей и птиц, в промысле которых то или иное участие может принимать лайка)".
Приведем из книги еще такие данные: "Средняя дневная добыча печорского промышленника 2-3 белки, хорошая - 5 и выдающаяся 8 белок...". Далее: "Отношение числа добытых белок со средней и хорошей собакой при равных условиях определяется приблизительно как 1:4". И еще одна цитата: "Реальная денежная стоимость выдающейся бельчатницы может даже иногда приблизиться к стоимости соболевой собаки, вообще наиболее дорогой на севере".
Ю.А Ливеровский отмечает в книге, что охота на медведя с лайкой непритягательна для промышленника в виду отсутствия материальной выгоды, а также отсутствия лаек способных оказать помощь в этой охоте. Автор отмечает, что есть много деревень, где все население всю жизнь занимались промыслом, но ни разу даже не видели медведя на охоте.
Итак, суммируя выводы трех специалистов по промыслу с лайкой, приходим к выводу, что наиболее ценились лайки, специализирующиеся по соболю (кунице), лосю, белке. Еще раз оговоримся, что анализ проводился в довоенные годы прошлого века, когда лайка была промысловой собакой.
От рассмотрения цен на лаек в довоенные годы, где лайка имела только промысловое значение, а ценность ее характеризовала тем, на кого она больше применялась при охоте, вернемся вновь к послевоенным годам.
К этому времени крупные города и питомники стали центрами разведения лаек, а жители северных окраин, охотники госпромхозов (государственных промышленных хозяйств) становятся основными потребителями заводской лайки. Были востребованы выносливые лайки, способные принести пользу в жестких, тяжелых условиях промысла. Бесспорно, ценились лайки коммуникабельные в таежной жизни и способные хорошо работать по соболю и другим куньим.
Цены на пушнину были стабильны, пушнина имела устойчивый спрос на внутреннем рынке и заготовлялась на экспорт.
Одновременно в городах росла численность дипломированных лаек. Для многих заводчиков в городах реализация щенков стала более привлекательным занятием, чем охота в лесу. Этот момент в истории лаек отечественных пород, пожалуй, является отправной точкой исчисления ухудшения рабочего досуга. Конечно, были и положительные сдвиги в породах, как то: увеличение поголовья, расширение границ разведения лаек, но негативное явно превалировало над позитивным.
Начался бурный рост дипломированных лаек и по таким видам, с которыми предки лаек вообще не были знакомы. Отметим, что по некоторым видам охот лайка пришлась, что называется, - лучше некуда. Такой, например, как охота на кабана. В этом виде нашли отражение: ярко выраженная охотничья страсть, здоровый инстинкт самосохранения, безудержная отвага, отличная ориентация на местности, высокая физическая выносливость.
Наряду с практической охотой, стали испытывать лаек по подсадному кабану, по утке, оленю, фазану, тетереву. Все норные зверьки стали каждый отдельным видом. Все это делалось, чтобы собаку представить супер-универсальной. При этом забывалось, что хотя лайка универсальна как порода (из породы лаек можно вырастить выдающуюся соболятницу, бельчатницу, лосятницу, утятницу), но каждая особь не может по всем перечисленным видам быть выдающейся. Универсализм лайки усредняет ее показатели. Только при узкой специализации можно достигнуть мастерства, т.е. диплома I степени. Стала теряться культура охоты с лайкой. Лайка, получив дипломы по оленю и фазану, допустим, в Ставрополье, на Всероссийской выставке может стать идеалом породы, набрав высшие баллы. Набор больших баллов стал основой племенной работы городских лаечников.
Бесспорно, в животноводстве бонитировочная оценка более точно определяет ценность той или другой особи, но это лишь при одинаковых условиях содержания: объективной беспристрастной оценке. Но собаководство - такая отрасль животноводства, где за каждой собакой стоит отдельный владелец, и поэтому высокие баллы, дипломы, оценки чаще отражают не ценность лайки, а "труд" и честолюбивое стремление владельца любым образом получить высокую оценку, высокий диплом.
С точки зрения серьезного охотника, особенно охотящегося с лайкой в таежной зоне, т.е. в местах коренного обитания лайки, величайшей ошибкой было приравнивание диплома по белке к диплому по соболю, равно как приравнивание диплома по боровой дичи к диплому по лосю. Ни один охотник в промысловых районах не будет портить лайку, обнаружив в ней склонность хорошо работать по соболю, лосю, стреляя с ней белку, а тем более тетерева. Тетерев, как только взматереет молодняк, не выдерживает полайку, и можно целый день потерять с лайкой, перегоняющей табун косачей по кедрачу. Охотнику это экономически не выгодно и он всячески старается подавить поползновения лайки подлаивать косачей.
Если же охотник, в зависимости от охотничьих угодий и личного опыта, имеет возможность добывать лося, он, обнаружив склонности лайки к работе по этому зверю, будет всячески их поощрять. Если же в силу каких-то обстоятельств ему лосятница не нужна, она всегда будет востребована другими охотниками. Мнение о том, что из любой лайки можно сделать лосятницу, нужно признать крайне ошибочным. Хорошие лосятницы редки, и это качество чаще наследуемо.
Старые охотники говорили: "...на белку охотится кто хочет, а на лося кто может...".
Наверно, редки случаи в истории, когда какая-либо порода испытала на себе такое кардинальное изменение условий жизни, как лайка. Из полудикого существования, будучи постоянной спутницей таежного следопыта, она за короткий срок оказалась пленницей балконов, гаражей, сараев. В прежней жизни лайка северных народностей большую часть года сопровождала хозяина и не знала поводков. Рядом с охотником у нее выработалась сообразительность, постоянная готовность сотрудничать с вожаком (т.е. охотником). Поэтому лайка работает не "когда хочу", а "когда надо", и не "сколько могу", а "сколько надо".
Теперь лайка в городе постоянно испытывает дефицит общения с хозяином, с членами семьи. Перестройка и наступившие с ней новации еще больше ухудшили ее положение. Отсутствие спроса на меха, дороговизна транспортных услуг вынудили многих любителей лаек отказаться от поездок в северные области России. Прокорм лайки для многих людей стал неразрешимой проблемой.
Между тем, мы стали свидетелями того, как наши улицы наводнились мастиффами, стаффордами, хаски и шпицами. Для прокорма этих собак, оказывается, есть хорошие заморские корма, для транспортировки - иномарки, а для выставок отводят лучшие спортивные комплексы и павильоны. Наши ценнейшие породы охотничьих собак, являющиеся культурным наследием многих народов, для восстановления которых потребуется многие десятилетия, а то и столетия, влачат жалкое существование. Плохо владельцам, плохо собакам. Восточный философ А. Самарканди сказал: "Дерево, как бы мощны и крепки ни были его корни, можно выкорчевать за какой-нибудь час, но нужны годы, чтобы оно стало плодоносить...". Что к сказанному можно добавить?
Государственные ведомства и Росохотрыболовсоюз от решения проблем охотничьего собаководства практически отмежевались. Что происходит с лайкой как с породой сейчас? Она быстро становится спортивной собакой. С каждым годом набирают значимость шоу-состязания по подсадным видам. О культуре охоты, о первоначальном назначении лайки напрочь забывается, новое пополнение лаечников (а им решать судьбу лайки как породы) ориентированы на зверовых лаек, т.е. опять состязания на подсадных видах зверей. Те же из более состоятельных владельцев лаек, кто имеет желание охотиться с лайкой (но не зная культуры охоты с ней), охотятся в лучшем случае облавным способом, в худшем стреляют с подъезда из нарезного оружия, "не отрывая зада" с сиденья. Весь смак охоты определяется значимостью зверя, его весом, быстротой и легкостью добычи, и пальбы из дорогого оружия.
Виновато ли новое поколение лаечников, что им не прививается культура охоты с лайкой, что не знают романтику таежных скитаний с лайкой тет-а-тет?
Кто виноват в том, что зверю практически не оставляется шанс на выживание (нарезное, скорострельное оружие, стрельба с подъезда на автомобиле, снегоходе, тракторе и т.д.). Кто должен передавать старые традиции добывать зверя в честной борьбе, бережно и с уважением относиться к гордости российских угодий - лосю, что случаи безуспешных охот не должны приводить в уныние? У новых "зверовых" охотников с лайкой охоты скоротечны: быстрый отстрел хоть каким способом, фотографирование около лося (кабана, медведя) обязательно с лайкой (роль которой в добыче зверя чаще всего сводится к абсолютному нулю).
Думается, что утрата традиций культуры охоты касается всех охотничьих собак у нас, но культура охоты с лайкой теряется быстрее. В чем причины? Первая причина, видимо, в том, что лайка очень универсальная и пластичная порода, ее легко можно приспособить к охоте, ранее ей не известной. Вторая причина в том, что очень скудно описание охоты с лайкой в охотничьей литературе. Если человек с детства зачитывался об охоте с легавой по красной дичи, или на зайца с гончей, и если это воспето ценителем красоты нашей природы, красоты работы собаки, передана поэтичность охоты, конечно, это западет в душу на всю жизнь. И человек будет всегда стремиться к этим охотам. О красоте охоты с лайкой написано не много, и все это рассыпано в редких охотничьих изданиях, в охотничьих журналах преимущественно довоенного издания. А между тем, охота с лайкой очень спортивна, эмоциональна, требует огромных напряжений сил: умения ориентироваться в лесу, ночевки под открытым небом. Все, кто долгие месяцы жизни проводил на промысле с лайкой, сопряженном с трудностями и суровыми испытаниями, всегда с любовью и теплотой вспоминают о помощниках по риску и годах жизни в тайге. Охота с лайкой, бесспорно, романтична. Кто должен убедительно показать молодому поколению лаечников, что прелесть охоты с лайкой заключается не только в "застреленных" килограммах мяса, а в том как работает лайка, насколько ее участие сказалось на результативности охоты.
Конечно, время перестройки отторгло большой слой населения от охоты с лайкой. Эта часть лаечников была лучшей в смысле сохранения традиций охоты с лайкой, знания правильного ведения породы.
Сейчас, когда мы отметили пятидесятилетие принятия стандарта на породы отечественных лаек, закономерно бы подвести некоторую итоговую черту и задаться вопросом:
Все ли задачи, задуманные в 1947 г. при стандартизации лаек в СССР, мы решили?
Какие задачи в ведении породы возникали за полувековой период заводского разведения?
В каком направлении вести селекцию лаек сейчас?
Задача, которая ставилась институтом ВНИОЗ в 1947 г. при принятии стандартов, безусловно, решена. Сейчас в России есть 4 породы отечественных лаек. Они по рабочему досугу пока удовлетворяют и таежного промысловика, и городского охотника-любителя. Но было бы непростительной ошибкой, если бы наши отечественные охотничьи лайки начали деградировать, сдавая позиции, прежде всего, в рабочем досуге. Первопричина видится нам в разрыве с промысловыми районами, разрыв с промыслом.
Лайка, как уже отмечалось выше, все больше и больше переходит в разряд выставочно-спортивной породы. Мы занизили планку требований к рабочим качествам лайки. В первую очередь, в этом повинны эксперты по породам и люди ведомств, в какой-то степени ответственные за породы отечественных собак.
Разбор современных печатных публикаций о лайке не оставляет сомнения в правдивости вышесказанного. В отличие от советских времен, в изданиях и публикациях о лайке сейчас дефицита нет. Пишут все, как говорится, кому не лень - лаечники, эксперты по лайкам и чиновники от охотничьего собаководства. Пишут о лайке дратхааристы, эксперты по норным собакам. Видимо, все пишущие свято верят, что они могут о лайке сказать больше, чем рядовой лаечник. Прежде чем посмотреть некоторые статьи и печатные публикации, хотелось бы напомнить написанное Н.В. Гоголем: "Ничто так не вредит вере, как это делают неумелые и яростные защитники бога".
Возьмем для рассмотрения книгу "Лайки и охота с ними" (Э.И.Шерешевский, Свердловск 1965 г.) Бесспорно, книга хорошая и написана человеком, заслуживающим всяческих похвальных слов за внесенный вклад в образование пород лаек, но, как говорится: "Дьявол кроется в деталях". Есть в книге моменты, с которыми невозможно согласиться.
Ссылаясь на труды уральского охотоведа Г. Демидова, автор вышеупомянутой книги пишет: "Средняя добыча охотника в зависимости от охотничьих качеств лайки резко меняется. Если взять добычу с лайкой высоких охотничьих качеств за 100%, то при промысле белки с хорошей собакой добыча падает до 55-42 процентов, а при собаке среднего качества до 30-20 процентов. В то же время добыча при промысле без собаки составляет максимально всего только около двух процентов от добычи с отличной собакой". Такое соотношение добычи белки в зависимости от качеств лайки и сравнение суточной добычи без собаки, сделанные уважаемым охотоведом, очень сомнительны. Всем, кто знаком с промыслом белки с лайкой, известно, что добывается немало зверьков "пропущенных" или не обнаруженных собакой. Существует промысел белки без собаки, "на подслух", и такая охота без собаки довольно добычлива. Можно бы эти "ошибки" не заметить, если бы уважаемый Э.И. Шерешевский не упустил добавить оговорку Г. Демидова "относительно единичных, особо искусных промышленников, преимущественно из туземцев. Почти в каждом туземном селении имеется один-два старых опытных охотника, которые умеют добыть без собаки белку, соболя, кидуса, лося почти в том же количестве, что и с собакой" - согласитесь, это оговорка существенно меняет суть сравнительного анализа. Вообще, у разных авторов, пишущих о лайке, мы часто встречаем ссылки на труды Г. Демидова. Но почти всегда оказывается, что цитаты выбраны из контекста, оговорки и пояснения не приводятся.
В трудах Г. Демидова есть еще одна оговорка, которая упускается при цитировании: "промысел с применением орудий лова (ловушек) в сравнение не входит". В книге "Лайки и охота с ними" Э.И. Шершевский ссылается на материалы А.В. Гейца: "В 1961 году из числа заготовленной пушнины было добыто с лайкой: в Хатангском районе 98%, в Братском районе 96%, в Киренском районе 80%, в Тайшетском районе 72%." Этот же автор указывает, что "в период 1961-1963 г.г. в Бурятской АССР добывалось с лайкой: Баунтовский аймак - белки 92%, соболей 71%; Северо-Байкальский - 90% белки, 50% - соболей". Согласиться с приведенными цифрами значит поверить очередной байке "о развесистой клюкве". Указанные районы Восточной Сибири являются промысловыми районами с длительной и суровой зимой. Основная добыча пушнины ведется всевозможными самоловными орудиями, а промысел с лайкой очень скоротечен, и добывают пушнину с ней без сомнения в меньших количествах, чем капканами, кулемками и т.д.
А что о лайке пишут более современные авторы, так или иначе связанные с лайководством или иными охотничьими собаками? Возьмем книгу В.Г. Гусева "Охота с лайкой" (Москва 1978 г.) Мы не будем проводить полный разбор книги, написанной известным специалистом по норным собакам. В книге нет ни одного нового слова о лайке. Она имеет явно компилятивный характер. Но все же личный вклад автора в лайководческую мысль есть: "Среди западно-сибирских лаек можно встретить собак со сравнительно короткомордыми, широкими в черепной части головами, унаследованными от лаек Среднего Урала, а так же длинномордых узкоголовых поджарых потомков вогульских лаек...".
Да будет известно автору, что предки западносибирской лайки - это отродья лаек народностей Севера - вогулов, остяков, частично зырян. Они все имели этническое названия, т.е. лайки Среднего Урала, о которых упоминает уважаемый автор, наверное, тоже вогульские отродья, т.к. Средний Урал - это родина и земля вогулов, они и сейчас живут в Ивдельском районе. Не следовало известному специалисту по норным собакам браться за разбор столь щепетильного специфического вопроса лайковедения. Свердловский центр разведения западносибирских лаек, школа судейства, имеющая давнюю историю, и сейчас ориентированы на разведение лаек с вытянутой формой головы, за что получают нередко критические замечания от экспертов других школ.
Печатные труды В.Г. Гусева можно прочитать в "Вестнике охотничьего собаководства" №2 (1993 г., Москва). Здесь автор путает народности: эвенков с эвенами. Эвенки - тунгусы. Эвены - ламуты. Их разделяют огромные просторы, у них совершенно разные культуры, природные условия, быт и самосознание как этноса. А впрочем, для кинологов, живущих ближе к московской кольцевой - все малые народности Севера, живущие за Уралом - это анекдотичные чукчи. Путают уважаемые эксперты вогулов с вотяками, а остяка - ханта представляют разными народностями. Конечно, это глубокое неуважение к нашим малым народностям, давшим нам свои замечательные отродья лаек.
В.Г. Гусев пишет далее: "Ограниченность исходного материала, а порой и недостаток специальных знаний вынуждали прибегать к межпородным скрещиваниям. В результате на рингах выставки 1946 г. был представлен довольно пестрый конгломерат лаек...". В заключении статьи В.Г. Гусев пишет: "Восстановление национальных пород лаек на основе сохранившихся на местах, хотя и метизированного поголовья - вполне возможно в свете возрождения национального самосознания". Интересно, как бы хотел автор возродить эвенскую (ламутскую) лайку, разыскивая ее "метизированное поголовье" вместо берегов Камчатки в тунгусской тайге Красноярского края?
Все прогрессивные эксперты считают, что абсолютная заслуга Э.И. Шершевского и института ВНИОЗ в том, что были своевременно приняты стандарты на отечественные породы лаек. Говоря словами вождя: "промедление было смерти подобно". Смешивание между отродьями лаек тогда принимало неуправляемый характер. Это, так сказать, к вопросу о "восстановлении национальных пород лаек".
Теперь посмотрим, как современные ведомственные руководители, ответственные за охотничье собаководство, вносят свой "вклад" в сохранение культуры ведения пород лаек. Каталог 2001 г. "Российская выставка охотничьих лаек", посвященная памяти А.Т. Войлочникова, г. Киров.
В предисловии каталога президент РФОС А.А. Улитин перечисляет имена "конкретных людей, внесших вклад в лайководство".
"Мы должны помнить и чтить людей, внесших огромный вклад в лайководство, таких, как А. Ширинский-Шихматов, М. Дмитриева-Сулима, И. Вахрушев, М. Волков, Н. Смирнов, Э. Шерешевский, Ф. Крестников, Б. Шныгин, А. Гейц, С. Лобачев, П. Беляев, В. Григорьев, Д. Фуртов, Н. Полузадов, И. Перелъмитер, В. Лобаченков, Ю. Антонов. И в этом ряду особо отметить А. Войлочникова".
Коль посвящена памяти наших выдающихся предшественников, казалось бы более бережно отнестись к ним ушедшим, не обидеть кого-то, ибо они не могут себя уже защитить.
Почему президент РФОС не упомянул выдающихся специалистов по лайке: К.Г. Абрамова - обследовавшего лаек Приморья, автора книги "Промысловая лайка Приамурья", ученого-биолога, специалиста по промысловым зверям, оставившего бесценные фотографии лаек Приморья?
Нет упоминания о М.А. Сергееве, который лично комплектовал питомник ВНИИОЗ лайками Помоздинского питомника. Удачный профессиональный отбор, сделанный Сергеевым, во многом предопределил будущее двух основных отечественных пород лаек - русско-европейской и западносибирской.
Не упомянут А.П. Мазовер, на книгах которого учились и учатся многие поколения экспертов, который в военные годы отбирал лаек в питомник "Красная Звезда". Эти лайки, особенно Таежник и Сударь, вместе с лайками питомника ВНИИОЗ составили основу породы западносибирской лайки.
Нет в этом списке П.Ф. Пупышева, который в Центральной России после А. Ширинского-Шихматова был ведущим специалистом по лайкам. Он же в предвоенные годы (1936) написал одну из лучших по лайкам книгу "Северные промысловые собаки".
Нет среди упомянутых людей, внесших ощутимый вклад в лайковедение, Ю.А. Ливеровского, который, будучи участником научно-охотоустроительной экспедиции по Северо-Западным волостям и уездам России, собрал ценнейшие сведения об охоте с лайкой, ее роли в жизни сельского населения. В 1931 году им написана и издана книга "Лайки и охота с ними".
Имена упомянутых людей ни в коем случае не должны быть преданы забвению. Это их заслуга, что лайка сохранилась, что она обрела новую жизнь, трансформировавшись в заводские (культурные) породы.
Да простится чиновнику эта погрешность, выразившаяся в неуважительном отношении к нашим заслуженным предшественникам. Думается, что за него и писал какой-нибудь московский референт (судя по тому, как много упомянуто московских экспертов, заслуга которых сводилась только к работе на выставках и испытаниях).
Посмотрим некоторые публикации современных специалистов о рабочем досуге лайки. Не очень хочется ворошить улей, обретая недругов, но как говорили древние: "Платон мне друг, но истина дороже". Читаю статью эксперта Всероссийской категории Л.В. Кречетовой "Охотничье собаководство России" "Об универсальности лаек".
Цитирую: "Мне приходилось слышать от коллег-экспертов, что существуют собаки, способные хватками остановить и удержать на месте лося. Не буду спорить, хотя я и очень сомневаюсь, что такое возможно, и сама таких собак не встречала.
Хотелось бы к вышесказанному добавить следующее: 1) Лось под собакой если и стоит, то сообразуясь только со своими желаниями, т.е. по своей воле, а не по воле собаки. 2) Диплом, наверно, можно дать любой степени, только бы лайка осталась жива. И если она в работе показала комплекс элементов, необходимых хорошей лосятнице: широкий мастерский поиск в отрыв от охотника, обнаружение и начало полайки от охотника на таком расстоянии, чтобы лось (обладая изумительным слухом) не подслушал присутствие человека, вязкость, необходимую для успешной охоты. При облавной (загонной) охоте лайка ничего этого не сможет показать.
Вообще культура охоты на лося с лайкой предполагает охоту не шумную, а осторожную, лучше всего одного человека. Зверовщики Урала и Сибири для бесшумного скрадывания зверя, облаеваемого лайкой, иногда пользуются меховыми чулками, которые до ответственного момента носят в заплечных крошнах, понягах или просто за пазухой. (Примечание: чулки шьются, как правило, из шкур собак, которые плохо работали или которые хотели попробовать хватками остановить сохатого). Вообще не нужно часто употреблять слово "хватка". У лайки очень здоровый инстинкт самосохранения - это ее один из породных признаков. Обычно лайка бросается на зверя делать "хватки" после выстрела, т.к. она всегда уверена в том, что выстрел поражает зверя, она, видимо, не может понять, что бывают выстрелы, совершенно не причиняющие вреда зверю. Говоря о поведении лося при встрече с собакой, опытные охотники приходят к мнению, что лось не очень боится собаки, если только не замечает, что она в "компании" с человеком.
Поэтому перед охотой зверовщики на ночь привязывали собаку подальше от жилища, в процессе охоты старались к себе близко собаку не подпускать и не трогать ее - оберегая от запахов человека.
Рассмотрим еще одну публикацию. Журнал "Охотничьи собаки" № 1 за 2003 год, рассказ "Кабана жалко". Из описания охоты видно, что лайка напускалась на след кабана. Кабан был выставлен загонщиками на номер, где и был отстрелян.
Лайка же, не показав даже слабую работу на низкий диплом, была расценена на диплом I степени по кабану. Хотелось бы услышать объяснения участвовавших на этой облавной охоте экспертов - на каких основаниях собаке дается такой высокий диплом. Рассказ называется "Кабана жалко", а думается, и породу тоже.
В руках опять каталог Российской выставки охотничьих лаек 2001 год, г. Киров. На внутренней стороне второго листа обложки помещена фотография ныне покойного P.P. Потокера. Видно, что время года весна, но в руке уважаемого эксперта рябчик - парная (моногамная) птица. Весной рябчика стрелять абсолютно аморально, в другой руке серый гусь, а рядом лайки. На кого и как охотился с лайками уважаемый P.P. Потокер? Чья вина, что такая фотография попала в печатное издание? Свобода печати, бесспорно, положительная сторона нашей жизни, но благодаря абсолютной бесконтрольности в печатные издания попадают сцены браконьерства, бескультурья охоты с собаками, а это извращает представление о традициях правильной охоты.
Есть в обращении среди лаечников фотография всеми уважаемой Л.В. Ушаковой. На снимке она запечатлена в темнохвойном лесу с ружьем и лайкой, видимо, в начале осени, т.к. трава еще не пожухла, листья с деревьев только начали опадать. Уважаемая Л.В. с неприкрытой головой, поэтому можно предположить, что еще тепло. По сюжету очень похоже, что самое время собирать грибы, но подпись на фотографии следующая: "Л.В. Ушакова на белковье с Ушкой в Архангельской области". Такие ляпсусы можно бесконечно перечислять. Все это результат утраты культуры охоты с лайкой, а значит, и утери культуры ведения породы.
Руководитель РФОС проявляет неуважение к людям, внесшим большой вклад в лайководство, а эксперт высокого ранга рассуждает, что лайка в загоне может работать по лосю с хватками, только номера нужно правильно поставить. Эксперты из г. Королева дают лайке диплом (в загонной охоте на кабана) высшей степени, а спрашивается, за какие заслуги? О фотографиях во всевозможных изданиях и говорить не хочется, человек, тянущийся к классической (т.е. традиционной промысловой) охоте с лайкой сразу на фото заметит факты браконьерства и "грязной" охоты. Не счесть примеров, где на фотографиях то гордо позируют с мощным карабином с оптикой и "добытым" соболем, то из-под охотничьего свитера виден галстук, а "охотник" гордо попирает ногой тушу зверя, которого, чтобы добыть с помощью лайки, надо попотеть порой не один и не два дня. Мы привыкли к обесцениванию прежних ценностей. Неужели в ряду с этим мы не заметим и утеряем ценнейшие свойства наших лаек - в недалеком времени аборигенных промысловых собак. Неужели наши породы лаек ждет участь шпицев Европы? Ведь потеряв ценнейшие качества промысловой лайки у своих пород, мы за производителями за рубеж не поедем. Там их просто нет. Наши лайки уникальны.
Возможно, лайки не так уж сильно поражены ржавчиной деградации рабочих качеств, необходимых промысловой собаке. Научного подхода к этой проблеме нет. Нужно бы продолжить работу по изучению лайки в условиях промысла. Задача эта решалась в доперестроечные времена институтом ВНИИОЗ. В частности, живую связь с промысловыми районами имели авторы книги "Лайки и охота с ними" Войлочниковы, оба сотрудника ВНИИОЗ. Многочисленные письма шли к ним от штатных охотников Госпромхозов с самой объективной и беспристрастной оценкой лаек. Если мы хотим сохранить охотничью лайку как культурное наследие многих малых народностей Севера, эту связь необходимо восстановить. В городе для изучения и дальнейшего познания лайки, психологии ее, скрытых свойств тоже непочатый край. У некоторых людей существует представление, что лайка непонятлива, неуправляема. Это глубочайшее заблуждение. В начале 70-х годов в Свердловске эксперт по лайкам B.C. Зубарев демонстрировал дрессировку лайки, вывезенный с Северной Сосьвы. По улицам большого города он ходил, не пользуясь ни ошейником, ни поводком - Зея беспрекословно все понимала и постоянно следовала шаг в шаг, не отставая от хозяина. Несмотря на то, что предки наших лаек 30-100 лет живут в городе, в ней много еще неизученного, многие ценные ее свойства нами забываются в силу отчуждения ее от классических способов охоты. Как сохранить лайку с ее комплексом замечательных качеств?
Опять мы задаемся вечным российским вопросом: "Что делать?" Следовало бы усилить требования к экспертам-судьям и при аттестации их на право судейства лаек на испытаниях. Думается, не каждый городской "зеленый" эксперт, вставший на стезю эксперта судьи, имеет право оценить работу лайки по соболю или лосю. Знатоки охоты с лайкой едины во мнении, что лайка в полную силу начинает работать лишь на третий сезон интенсивной охоты. Первый и второй сезоны она набирается опыта, специализируется. После третьего сезона охоты считается, что лайка достигает потолка совершенства в работе, т.е. если она талантлива, она может быть награждена высшим дипломом I степени. А сейчас становится обычным, когда лайка в один-два года имеет набор высоких дипломов по разным видам охотничьих зверей и птиц. Правила испытаний по редким видам, на поиск которых с отличной лайкой уходит порой по нескольку дней, необходимо привести в соответствие, пересмотреть. Особенно по лосю, кабану, соболю (кунице). Невозможно проверить по лосю правильность поиска, вязкость, мастерство и другие элементы за два часа.
Много проблем с публикациями по лайкам. Прилавки наводняются "трудами" всевозможных авторов по лайке, не видевшим таковую кроме как на выставке. Как уберечь новых лаечников от трудов таких "авторов", с цирковой ловкостью добывающих из-под лайки все, что шевелится, вплоть до медведя?
Наверно, нужно всячески пропагандировать культуру (традиционной) охоты с лайкой.
Было бы неплохо, как это сделано в некоторых странах, запретить охоту без собаки. В частности, запретить охоту на лося, кабана, глухаря без участия лайки. Вообще запретить охоту с нарезным оружием, т.к. владельцами такового, как правило, бывают люди, не любящие ходить, не любящие природу. А смысл охоты для них - пострелять по живому объекту. Запретить охоту с вышек. Увеличить плату за разрешение на отстрел ценных зверей (являющихся традиционным объектом охоты с лайкой) охотникам, не имеющим лаек.
Впрочем, для решения проблем сохранения охотничьего досуга отечественной лайки, видимо, потребуется много других мер. Цель же автора выступления - обратить внимание на проблему, не должно случиться так, чтобы отечественные лайки потеряли ценность промысловой собаки. Хотя бы на том этапе, пока живы мы, здесь присутствующие.
Григорий Насыров

_________________
"veritas vas liberabit"


Создаем НКП
Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Литературные страницы. #117
СообщениеДобавлено: 23 сен 2015, 15:42 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 24 дек 2013, 19:38
Сообщения: 2169
Имя: олег
Город: моск обл
Собаки: РЕЛ 2
Транспорт: шеви нива
Оружие: мц
ООиР: пока мооир
Соболькин фарт
Снега в тайгу навалило подходяще, а дядя Кеша не добыл ни одного соболя. Дюжина белок да горностай — вся добыча.
— К охотоведу совестно появляться,— корил себя старый охотник, недовольно посматривая на тощий пучок беличьих шкурок, небрежно брошенный на кардиху — широкую полку над нарами.
Равнодушно проверяя настороженные на проквашенного хариуса ловушки, он мрачнел и сутулился.
— Опозорюсь под старость-то лет. Засмеют добрые люди: Иннокентий Васильевич пустой с охоты вернулся.
Стояли жгучие морозы. Гулко лопались вдоль стволы осин; отмерзая, падали в сугробы тяжелые коряги ветвей с обросших мхом угрюмых лиственниц; в кедрачах осыпалась с мохнатых лап игольчатая шигала. После неурожайного лета в тайге царствовала голодная зима. Оцепеневшая от свирепых морозов тайга зловеще молчала. Если встретятся охотнику за день одна-две белки — хорошо. Но это случалось редко. Соболька азартно лаял на белку — он давно уже соскучился по собственному голосу — и деловито взглядывал на хозяина: смотри, дескать, как стараюсь! Целясь в живой пушистый комочек, дядя Кеша по нескольку раз менял место, стараясь удачнее сделать выстрел. В мороз ружье било неронко и часто осекалось. Дядя Кеша быстрехонько разводил костерок, грел ружье, пока не станет теплым, и, зайдя за ствол дерева так, чтобы видна была лишь головка белки, стрелял крупной дробью.
Сегодня он вернулся в зимовье засветло. Шустро оживил в печке огонь и поставил разогревать ужин.
— Домой выбегать будем или останемся попытать счастья? — допрашивает хозяин черной опутины лайку, помешивая ложкой суп в котелке.
Соболька виляет хвостом и стыдливо прячет глаза.
Дядя Кеша жалеет Собольку:
— Ох ты, доброта! И тебе нерадостно нонче...
Налил из ведра в чайник воды и грузно опустился на нары.
— Обидчив ты, паря! С характером! Даже поругать нельзя. Отругай — год будешь всбуривать.
Соболька вылез из-под нар и подошел к двери.
Хозяин улыбнулся.
— Но мастер ты своего ремесла. Лучше тебя по всей округе нет. Доброта, да и только.
Лайка, весело помахивая хвостом, забирается обратно под нары.
Соболька и сам знает себе цену. Медведя садит, сохатого ставит, соболя гонит, глухаря заигрывает, о белке и говорить нечего — под землей найдет. Ищет он ее верхом и низом. Разыскивая, не гавкает на каждое дерево, а царапнет по коре лапой и замрет: шевельнется зверек — Соболька подает голос. На дерево не прыгает, не грызет его с визгом — со стороны за белкой следит, чтобы не перепрыгнула незамеченной на соседнее.
На каждую живность Соболька лает по-разному. На медведя — злобно, басом, отрывисто. На сохатого — неистово, перемежая низкие ноты голоса с высокими. На соболя — раскатисто, с паузами. На глухаря — осторожно и тоненько. На белку, если ее много,— равнодушно, с ленцой.
Кто обучал Собольку ремеслу? Да никто. Сам обучился.
Лежит Соболька под нарами и вздыхает. На нарах хозяин сидит в раздумье.
Сказал дяде Кеше охотовед осенью:
— Сидел бы, дед, на полатях дома. Стар для промысла. Случится с тобой в тайге беда — я ответ держи.
Сказал вроде жалея, а ранил старого охотника в самое нутро.
Охотоведу невдомек, что крепко обидел человека. Молодой, горячий. Ему план давай! А попробуй, расстанься с тайгой, с чистыми родниками, с построенным еще дедом зимовьем, на котором больше половины жизни пролетело? «Изъездился конь и не нужен стал»,— горько думает дядя Кеша.
Старуха Пелагея и та ополчилась.
— Докудова, старый туесок, будешь хорохориться? Что нам, пенсии не хватает, лезешь в тайгу-то, последнее здоровьишко гробишь?
Разве им понять душу промысловика? Эх, мать честная! Добыть бы соболишку- уголька, да чтобы с проседью. Утер бы кое-кому нос крапивным платочком. Рано списывают, едрена-корень, рано...
Дядя Кеша молодо вскакивает с нар, наливает в кружку горячего чаю-.
— Ух, зима морозная!
Но, вспомнив о плохой нынешней охоте, мрачнеет.
Сидит, сидит на нарах, склонив на грудь седую голову, а чай остыл, и за окошком стемнело. Ему не хочется выходить из тайги пустым и в тайге делать нечего. И ощущение у охотника такое, будто вот-вот придет кто-то в зимовье. «Кто может заявиться? — размышляет он вслух, — Сыновья? Далеко отсюда охотятся. Пелагея? Убродно, не дотащится.— И спорт сам с собой:— Вполне может придуть, свежего хлебца принести. В молодости-то она боевой бабенкой была...»
Над покатой крышей зимовья, на разлапистой дремучей пихте ухнул филин.
Дядя Кеша огорченно развел рукам.
— Эвот, заявился, гостюшко, фарт ворожить! Поздно ушастый спохватился, ворожи, не ворожи, а котомку придется собирать. Как советуешь, Соболька?
Лежит Соболька под нарами, водит ухом, слушает сипловатый говор хозяина, постукивает легонько хвостом о холодный пол.
Он себе цену знает. Не полезет лизаться с бухты-барахты к хозяину или пакостить по чашкам.
Охотился прошлой осенью с хозяином приезжий человек, была у приезжего лайка по кличке Дик — из питомника, с родословной. На вид — красивый кобель, а вруша и пакость. Из кипящей на костра похлебки куски мяса выхватывал, по ловушкам шарился.
У Собольки нет родословной. Живет он без претензий на льготы. Что дали, то и съел. С голоду умрет, но пакостить и зорить наживу в ловушках себе не позволит.
Раз убил Соболккин хозяин соболя, Дик добычу в зубы и айда. Соболька — страсть ловкий! — нагнал вора и давай крутить. Приезжий хотел пнуть Собольку, а Соболька на дыбы.
— Молодец, доброта! — похвалил разъяренного Собольку хозяин, погладил и дал кусок вяленой сохатины.
Какая собака — такой и хозяин. Поссорились тогда напарники. Серьезно поссорились, коли по отдельности столоваться стали.
Перед рекоставом приезжий охотник простудился и заболел. Дядя Кеша разделил добытую пушнину поровну и повез больного на лодке через шугу за реку.
Устраиваясь в лодке, больной говорил:
— Оставляю тебе, Иннокентий Васильевич, кобеля за твою честность и доброту. Будет из него толк — пользуйся, не будет — приговор.
Соболька знает сызмальства значение страшного слова — «приговор». Не раз был свидетелем кровавых трагедий у стоящего в распадке зимовья, где за лень и вороватые повадки собаки расплачивались жизнью. Он ощетинился и зарычал.
Хозяин успокоил его:
—Ну, не сердись, не сердись. Не про тебя сказано. Стереги тут зимовье. Скоро вернусь...
И оттолкнул от берега лодку.
Славный у Собольки хозяин, заботливый. Повез больного в деревню, а ржаной муки не забыл, насыпал около зимовья на снег.
Дик сперва нос воротил, но, видя, как после каждого Соболькиного подхода тает горка муки, отбросил надменный вид и проникся к черной лайке уважением.
Может, из Дика и получился бы толк, будь он чуточку поотважнее.
В ту темную ночь на зимовье набрел раненый медведь. От страха Дик забился в сенцы. Там его и поймал зверь. Как ни старался Соболька спасти собрата, как ни хватал зверя за гачи, но ничего не смог поделать. Медведь с ревом развернулся в сенцах головой к выходу и съел истерзанную жертву на глазах у рассвирепевшей лайки. Съел и ушел.
Давно ли, кажется, это было? Год с небольшим назад. А морда у Собольки поседела еще пуще, прибавилось на ней шрамов. Да и сам хозяин заметно сдал. Раньше валил на дрова сухостой — не обхватишь, теперь норовит — потоньше. И отдыхать чаще стал в тайге. Пройдет- пройдет и садится на колодину перекурить.
Все видит Соболька, все понимает. Когда хозяин доволен — и Соболька доволен. Хозяину весело — и Собольке весело. Но тоскливо сегодня в зимовье.
Старый охотник занимался сборами. Соболька печально смотрел на пугливый огонек оплывшей свечи, вздыхая протяжно и шумно, перебирал в памяти минувшее.
Бросив поверх скудных манаток тощий пучок беличьих шкурок, дядя Кеша завязал котомку веревочкой и повесил в сенцах на костыль. Проверил юксы на лыжах, патронташ. Прибрался в зимовье.
— Ну, доброта, завтрева в путь-дорожку,— обратился он к лайке.— Двадцать верст буксовать по хнусу. — Налил из котелка в осиновое корытце наваристого супа. — Давай, ешь досыта. На морозе, небось, подтянет брюхо...
Собрал на стол ужин. Постоял в нерешительности и вынул из фанерного ящика почти порожнюю поллитровку со спиртом.
Выплеснув спирт в чеклашку из-под термоса, капнул из чеклашки чуть-чуть на пол.
— Выпьем, Хозяин, на прощанье. Спасибо за приют. Не серчай, если што не так сделал. Не со зла...
Осушил залпом чеклашку, занюхал корочкой хлеба. И построжился на лайку:
— Ты, паря, што не ешь? Исповадил тебя, гляжу. Ишь, норки воротишь, даже суп не жрешь...
Повизгивая, Соболька направился к двери.
— Сходи, сходи, горе луковое, проветрись...
Дядя Кеша и сам не притрагивался к пище. Его изношенное, костлявое тело налилось усталостью, в ушах позванивало. Он разделся, погасил свечу и лег на застеленные оленьей шкурой нары. От горящих в печке березовых дров света в зимовье было достаточно.
Старый охотник любил лежать вот так, в дремных сумерках, следить за бегающими по потолку желтыми пятнами света и рассуждать о жизни.
— Баста, разлюбезный Кеша, отохотились, — говорит он себе, — нонче дело промысловое — табак. Охотников развелось больше, чем деревьев в тайге растет. Вся тайга в шахмат взята. Наскрозь бедную окапканили. Ни одна живая Душа не прорвется. Охотовед — от хвастает: зверья расплодилось — уйма. Болтовня. Изводят тайгу, галятся над ней, вот и табунится зверье на нетронутых местах, около кормов. Где пешком до зверья не доберутся, там вертолет донесет. Эх... Раньше мы с тятей по три тыщи белок плашками добывали, пушнину кое-как на нартах вдвоем вытаскивали в деревню. Куда нонче девалась белка? Куда, спрашиваю, девались выдра, кабарга? Почему кедровник перестал ореху родить? Почему ягоды мало? Слишком умные люди стали. Ишь, как ловко приспособились: на тайге выезжать. Рубят ее, рубят, но дойдут до кромки. На пашнях города строят?! Придет время, приде-е-ет! — дядя Кеша грозно потряс крючковатым перстом в воздухе. — Опомнятся, кинутся в деревню, а деревни-то нет, в тайгу — и тайги нет...
Морозный туман осел насугробы тонким, шершавым слоем изморози. С хмурого речного хребта скатывался в глухой распадок слепой ветерок, путался в заснеженных ветвях деревьев. С мохнатых еловых лап изредка срывались и падали на густой подлесок комья слежавшегося снега. Освобожденные от кухты, мерзлые, колючие ветви долго вибрировали и звенели, осыпая с хвойных иголок остатки сверкающей снежной пыли. Среди неподвижных дымчатых облаков проглядывали прострелянные крупными, ослепительными звездами глубокие окна неба. В одно из окон выглянул народившийся месяц и сломал на сугробах тонкие золотистые копья лучей; залитая голубоватым светом, безмолвная тайга весело заискрилась.
Пересекая сквозные боры и дремучие распадки, по тайге рыскал голодный зверек. Обследуя дупла, кокорины, буреломы, он то замирал, вслушиваясь в таежные шорохи, то, напугавшись своей тени, юркал за дерево; затаившись, обшаривал мрачную чащобу сторожким взором, но, успокоившись, снова продолжал путь. То там, то здесь мелькало его гибкое, прогонистое тело, метались зеленые огоньки коварных глаз. Острая мордочка и желтая грудка зверька покрылись от жаркого дыхания инеем.
Вот зверек остановился в серебристом ольшанике. Присел, принюхался к ветерку. И осторожно, мелкими шажками стал подкрадываться к маленькой поляне. На поляне он снова остановился, бесшумно умял лапками под собой снег, хищно оскалился и, резко оттолкнувшись от утоптанного снега, прыгнул на птичью лунку. Поднимая крылышками облачко снежного буса, в зубах зверька бился снегирь.
Жадно съев птаху, зверек старательно умыл лапкой мордочку, покатался по снегу, отряхнулся и направился дальше в поисках горячей крови.
А мороз крепчал: туже стягивал кору на стволах осин, отсекал на елях продолговатые серьги шишек; как бы хвастаясь перед тайгой сшитой из куржака шубой, покрякивал и похрустывал.
Свернувшись калачом на хвойной подстилке, Соболька дремал. За стеной покашливал уснувший хозяин, пищали осмелевшие мыши, потрескивали в печке дрова. На разлапистой пихте лениво ухал филин. Недосягаемая для клювастого соседа, в темном лабазе белка-летяга грызла пшеничные сухари. Вдруг Соболька заволновался. К привычным запахам человеческого жилья примешался еле уловимый, посторонний. Соболька выскользнул из сенцов на улицу. Напружинил хвост и замер. Постоял-постоял и, подняв к небу морду, глубоко втягивая норками воздух, пошел на раздражающий его запах. В полупоясе речного хребта Соболька наткнулся на след. Поддел чашечку следа носом, подкинул — она рассыпалась. След был свежий. Пробежав минуты две по следу, Соболька неожиданно свернул вправо и пошел прыжками на маячившие вдали скалы, срезая по прямой загибулину речного хребта. Выйдя снова на след, он пошел около него еще размашистее.

Зверек, почуяв погоню, остановился и прислушался. Растерянно потоптавшись на снегу, вспрыгнул на высокий пень, с пня на кедр, с кедра метнулся под бурелом и длинными скачками понесся в глубь тайги к аранцам — каменистым россыпям. Потеряв у пня след, Соболька сделалг широкий круг. Наткнувшись за буреломом на выходной след, он кинулся наперерез и отжал зверька к реке. Выписывая круги и восьмерки, зверек мчался то обратным своим следом, то по следу собаки, то бросался по целику в сторону, стараясь запутать погоню. Но сбить Собольку со следа не удалось. Тогда он повернул на ближайшую гарь, надеясь спастись в запуску — в пустой колодине или дупле. Настигая зверька, Соболька взвизгнул, тот стремительно взметнулся на молодую осину. Скользя когтями по мерзлому, гладкому стволу, с трудом вскарабкался на ближайшую ветку.
— Хр-хр! — сердился зверек.
— Гав-гав! — отвечал Соболька.
Гремучий лай собаки, отзываясь за невидимой цепью хребтов, дробился и множился по распадкам на дребезжащие осколки эха и сливался в монотонный гул в бездне наступающего утра.
Поблескивая острыми когтями, зверек переминался на ветке и хырчал. Он мерз. Когда мороз доконал его окончательно, он ползком добрался до середины ветки и, прицелившись, прыгнул на соседнее дерево. В момент прыжка хрупкая ветка обломилась, и зверек, растопырив в воздухе лапы, полетел в дымящуюся пасть Собольки...
Дядя Кеша проснулся от настойчивого царапания в дверь. Нехотя поднявшись с нар, старый охотник подбросил в прогоревшую печку смолевых поленьев, разжег их берестой и запустил в зимовье Собольку.
— Заходи, заходи, горе луковое. Зазяб, небось, на улице? Сейчас завтрак сообразим, да в поход...
Черной опутины лайка, поглядывая на хозяина смеющимися глазами, весело помахивала хвостом. В зубах она держала соболя: точь-в-точь такого, о каком мечтал вчера дядя Кеша.

А. Горбунов
“Охота и охотничье хозяйство” №1 – 1982

_________________
"veritas vas liberabit"


Создаем НКП
Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Литературные страницы. #118
СообщениеДобавлено: 23 сен 2015, 16:00 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 24 дек 2013, 19:38
Сообщения: 2169
Имя: олег
Город: моск обл
Собаки: РЕЛ 2
Транспорт: шеви нива
Оружие: мц
ООиР: пока мооир
Упрямая Шиверка
Нас было пятеро охотников: старик Иннокентич, я, Барбоска, Шиверка и Ульф. Мы жили в тайге и промышляли соболя и белку. Барбоска, Шиверка и Ульф отыскивали зверька, загоняли его на дерево и лаяли, пока мы не подойдём. Потому они и называются промысловыми лайками: на зверя лают.
Без собаки в тайге делать нечего. Человеку кажется, что кругом тишина и нет никого. А собака слышит много всяких-разных голосов и звуков. Ты уронишь спичку — собака и это услышит.
Посыпалась снежная пыль — собачьи уши повернулись, нос зашевелился — это взлетела кедровка. Собака молчит. Птица нам не нужна. Под землёй кто-то зашевелился — собака остановилась, воткнула морду в снег по самые глаза — это мышь. Мыши нам не нужны.
Но вот чьи-то мягкие лапы осторожно переступили с ветки на ветку — и собачий нос как бы увидел соболя.
«Здесь, здесь!» — радостно кричит собака. И мы спешим на звонкий голос нашего товарища.
Нашей лучшей собакой была трудолюбивая, старательная Шиверка. Но у неё был один недостаток: любила поиграться добытым зверьком. Схватит, убежит, дурачится, шкурку треплет. Однажды у белки хвост откусила. Это совсем не дело. Если же видит, что ты первым ухватишь добычу, то говорит:
«А я не очень и хотела!»
И даже не глядит в твою сторону.
Как-то я разозлился на её игрушки и наказал её хворостиной. Честно говоря, это было и не наказание, а так. Тоже мне, наказание, если хворостина тоньше карандаша! Но Шиверка кровно обиделась. Лайки, дело известное, очень не любят ни наказаний, ни грубости. Умный охотник не то, что не наказывает лайку, а даже старается не говорить с ней грубо.
Шиверка, несмотря на обиду, работала по прежнему старательно. Она была настоящим тружеником.
— Боевая собака! — говорил Иннокентич.
Вечером, когда на небе зажглись звёзды, мы вернулись с охоты и первым делом принялись готовить ужин для собак. Разложили костёр, подвесили котелок, сами сели поближе к теплу. Оранжевый огонь костра освещал столпившиеся вокруг нас деревья и дрожал в собачьих зрачках. А дальше лес стоял в голубом лунном свете и дымился от мороза.
Я заметил, что Шиверка куда-то исчезла. Где она? Я сказал об этом Иннокентичу. Но он ничего не ответил.
«Обиделась по настоящему, — подумал я. — Было бы с чего!»
Старик будто услышал, о чём я думаю и сказал:
— Кобельки очень обидчивые. Сучонки отходчивее. Но и эта уж больно горда. Попробуй, дай ей сахарцу.
В котелке забулькало. Я поднялся с чурбака, на котором сидел, и пошёл искать Шиверку. Она лежала около своей конуры на снегу и даже не глянула в мою сторону.
— Шиверка, — позвал я, что с тобой?
Её хвост даже не шевельнулся. Она поглядела на меня, как на пустое место и ответила:
«Ничего».
— Пойдём к костру.
«Нет, мне и здесь хорошо. На снегу».
— Может, ты обиделась? Но ты сама хороша. Соображать надо! Мы — промысловики, пушнину добываем. Зачем же портить то, что мы добываем? Зачем белке хвост откусила? Это очень плохо. Нечего строить из себя такую обиженную.
«Я не обиделась. Просто мне хочется лежать здесь. На снегу».
—Ну, как знаешь!
Я вернулся к костру. Мы сняли котелок, поставили в снег, чтобы остудить. Барбоска и Ульф подобрались к нему поближе и внимательно следили, как бы их любимый котелок не убежал.
Потом я разлил собачий ужин в лохани, выдолбленные из дерева, как корытца, и Барбоска с Ульфом весело зачавкали.
Только Шиверка равнодушно глянула на свою лохань и отвернулась.
— Что с тобой, сударыня? — спросил я.
«Я не голодна. Не хочу. Спасибо».
Ещё потемну мы поднялись, разогрели остатки вчерашнего ужина, поели. Я подошёл к лохани Шиверки — там всё замёрзло. Я глянул на её след — он кончался под ней. Значит, она так и пролежала всю ночь на одном месте. Её шерсть покрылась снегом, она хлопала своими белыми от инея ресницами — внимательно рассматривала пенёк. А меня как будто не видела.
— Может, ты заболела? — спросил я и потрогал её нос.
«Нет, всё хорошо», — ответила Шиверка.
— Ну, как знаешь, сударыня!
Мы встали на лыжи и двинулись на промысел.
В этот день она работала хорошо, как всегда и загнала двух соболей. Если мы прошли на лыжах двадцать вёрст, то она пробежала все сто. И была впереди. А Барбоска и Ульф плелись сзади по путику.
— Что на пятки наступаете, господа? — спросил я их.
«Устали мы!» — заболтали они хвостами и полезли с нежностями.
— Бездельники! — сказал я. — Берите пример с Шиверки.
Псы пуще прежнего замолотили хвостами и заулыбались. Они были согласны, что бы я ни сказал им. Но работать не хотели.
Вечером, когда мы вернулись, Шиверка улеглась около своей конуры, и вчерашняя история повторилась. Собака отказалась от ужина.
Я отнёс её на руках в зимовье, посадил на свои нары и дал сахару.
«Не хочется», — вздохнула Шиверка, глядя на сахар мутными глазами, наверное, чтобы не очень хорошо его видеть. Я положил перед ней мясо из собственной миски, и мы с Иннокентичем вышли из зимовья.
«Сейчас не выдержит, поест», — подумал я и стал глядеть в щёлку. Но Шиверка отвернулась, положила голову на лапы и сделала вид, что заснула.
Я вернулся и засунул ей в рот прекрасную косточку. Но она выплюнула. Я настаивал на своём.
«Что же, — сказала она, — если хочешь, чтобы косточку я держала в зубах — изволь. И вообще, я хочу гулять».
«Эта упрямая собака сведёт меня с ума», — подумал я.
Утром я нашёл косточку. По следам понял, что бездельник Барбоска подходил к ней, но Шиверка отогнала его.
Ещё я определил по следам, что она не побиралась по чужим лоханям.
А работала по-прежнему старательно и загнала ещё двух соболей.
Вечером она опять сказала:
«Нет, спасибо. Я не голодна. Я так полежу. На снегу».
Я был в отчаянии. Лучшая собака могла умереть с голоду.
— Иннокентич, — сказал я, — ты старый промысловик и много знаешь. Скажи, что делать.
Иннокентич долго курил, косил глазом на огонёк трубки, словно чего-то ждал.
— Сам думай, — наконец выговорил он. — Ты молодой. Тебе надо знать жизнь. Думай своей головой, не чужой.
— А ты сам-то знаешь, что делать?
— Я всё знаю, — ответил старик.
«Пока я додумаюсь своей головой, собака умрёт с голоду!» — Но вслух я не сказал ничего.
— Не умрёт, — успокоил меня старик: он знал о чём я думаю. — Такие умирают по другим причинам.
Ночью я не спал. Ворочался, курил, всё думал. Только к утру задремал. И приснилось мне, что Шиверка умерла. И мы несли её гроб, выдолбленный корытцем, и за нами печально шли бездельники Барбоска и Ульф. И почему-то пел хор, будто отпевали усопшую в церкви. Но тут меня стало трясти, как током, я открыл глаза — меня тряс за плечо Иннокентич. За стеной тонко завывал ветер.
— Вставай, долго спишь, — сказал Иннокентич, хотя я спал совсем мало.
— Шиверка не умерла? — спросил я, протирая глаза.
— Я тебе сказал, что у конуры она не умрёт. Она умрёт на работе — такая собака. Вот с кого тебе надо брать пример! Но упрямая — страшное дело!
И тут я догадался, что делать. У меня даже руки затряслись от нетерпения. Но я молчал.
После завтрака вырубил палку, к ней приделал петлю и привязал Шиверку к зимовью. Если бы я её привязал без палки, она бы перегрызла ремень и убежала. Такая собака.
«Хочешь бить? — спросила она. — Пожалуйста!»
— Нет уж, сударыня. Этого не дождёшься, — сказал я, коварно ухмыляясь. — Теперь я тебя и пальцем не трону.
«А то бей. Мне всё равно».
И с этой минуты я сделал вид, что не замечаю её. Мы не спеша собирались, подпоясывались, осматривали оружие и лыжи. Шиверка заволновалась, с беспокойством и недоумением поглядывая то на меня, то на Иннокентича.
— Ты, сударыня, умная, — проговорил я в сторону, — а я хитрый.
Иннокентич молча подмигнул мне.
А я взял да на незаряженном ружье взвёл курок. Шиверка не могла равнодушно слышать этого щелчка. Он её волновал, как хорошего человека хорошая музыка. Ведь за щелчком всегда следует выстрел. А для настоящей промысловой лайки нет другого счастья, чем видеть, как загнанный ею зверёк падает в снег. Такая уж у неё работа, такой ее создал Творец.
Иннокентич поглядел в мою сторону хитрыми глазами и тоже взвёл курок И Шиверка, вскинув морду, завыла. И куда только делось её глупое упрямство! Она скакала, как по раскалённой сковороде, задыхалась от лая, хрипела, падала на спину и болтала в воздухе лапами. И плакала настоящими собачьими глазами. Она хотела на охоту. Но я решил на этот раз быть безжалостным, и мы медленно уходили от неё…
Вечером я отвязал её и принялся готовить ужин.
Она легла у костра и не спускала с меня глаз. Её хвост так и поднимал снежную пыль. Наверное я ей представлялся теперь хозяином тайги. Я не глядел в её сторону: тоже как бы обиделся на неё.
Потом принёс лохани и разлил собачий ужин. Теперь Шиверка не отставала от своих прожорливых товарищей-бездельников. Она стала вылизывать лохань так, что та вертелась. Шиверка боялась, что её не возьмут на охоту, лишат тайги.
На радостях мы отдали ей два последних кусочка сахару.

Александр Старостин

_________________
"veritas vas liberabit"


Создаем НКП
Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Литературные страницы. #119
СообщениеДобавлено: 23 сен 2015, 20:58 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 24 дек 2013, 19:38
Сообщения: 2169
Имя: олег
Город: моск обл
Собаки: РЕЛ 2
Транспорт: шеви нива
Оружие: мц
ООиР: пока мооир
Расплата за преданность
Эту драматическую, тяжелую для восприятия нормальным человеком историю о собачьей преданности и нечеловеческой подлости мне рассказали в 2006 году в одном из сел Карагинского района. Сложно придумать что-то подобное, даже владея утонченной фантазией

Но сама жизнь уже много раз доказывала, что именно она является непревзойденным сценаристом, режиссером и постановщиком подобных и гораздо худших историй. А жизнь здесь такая же, как и земля, – прекрасная и суровая. Но земля эта не административный край, а омываемый холодными водами студеного моря. И, вероятно, поэтому все здесь нередко выходит за пределы. И тогда природа вдруг становится непредсказуемой, а люди жестокими… Фамилия «героя» по понятным причинам немного изменена.
Дважды я бывал уже в этом, всеми богами забытом, селе Корякии. Конец лета и осень 2006 года, как и прежде, провел в горно-тундровой округе. К собранным в предыдущие годы сведениям о медведях северной оконечности Срединного хребта Камчатки добавился интересный материал о кречетах этих мест. Специальная картотека, которую веду четвертый десяток лет, пополнилась еще одним трагическим случаем нападения медведя на человека. Произошло это во время моего пребывания здесь в единственном, чудом сохранившемся оленеводческом табуне этого села (медведь убил безоружного пастуха). В том году моя экспедиция затянулась до глубокой осени. Чтобы скоротать время в ожидании какого-нибудь транспорта в направлении дома (Петропавловска), скитался по знакомым дворам. Однажды, будучи в гостях у одного из моих новых друзей, я услышал эту переполненную драматизмом охотничью историю.
Безработица в этих краях запредельная. Но народ как-то выживает. Да, именно выживает, а не живет. Выживает за счет лосося, пока еще заходящего в многочисленные реки Камчатки на нерест. Только немощные не занимаются здесь икорными делами. Здешние жители и приезжающий на «путину» люд из других мест, чтобы не мешать друг другу, равномерно рассредоточиваются по рекам, речушкам и прочим водоемам. Но относительно спокойно вольная рыбалка продолжалась недолго. Один из могущественных дальневосточных рыбных предпринимателей поставил вблизи села очередной из своих рыбозаводов и объявил себя спасителем Корякии. А на самом деле сделал ее своим имением со всеми вытекающими отсюда последствиями. Для всех «вольных бизнесменов» скрытая в хилых пойменных лесах партизанская жизнь среди медведей и москитных туманов дополнилась беготней и ползанием по-пластунски от рыбинспекции и милиции. Нередко со стрельбой вдогонку. Однажды автоматная очередь прозвучала в центре села. Пьяный, осатаневший от водки и обезумевший от вседозволенности омоновец как-то вечером саданул из автомата под ноги людям. Осколки бетона и срикошетившие пули зацепили троих. Среди раненых оказался и тот, о ком, помимо его собаки, будет мой пересказ – Андрей Урвич, искореженная пуля угодила ему в бедро.
Лето Урвич провел бестолково: не заготовил, а значит, и не продал перекупщикам ни одного килограмма икры. Лишь к сентябрю, когда рана перестала беспокоить, отправился наверстывать упущенное. Все ожидали в том году хороших подходов осеннего лосося – кижуча. Но лосось не признает ни народных, ни тем более прогнозов ученых–ихтиологов. Рыба как будто издевается над людьми. Наука предсказывает ее приход к юго-западным берегам полуострова, а она, «безмозглая», прется к северо-восточным. Именно так получилось той осенью с кижучем в Карагинском районе. И Андрей со своей семьей всю зиму перебивался картошкой из собственного огорода и корюшкой – небольшой, но очень вкусной рыбешкой из семейства все тех же лососей, которую, если не лениться, всегда можно поймать в достаточном количестве на удочку в близлежащей лагуне. Но как бы ни была вкусна вяленая, жареная или вареная корюшка, к концу длиннющей камчатской зимы ее не только есть, на нее смотреть становится тошно.
Весной появилась надежда подзаработать. Один из бывших охотников госпромхоза развил соответствующую времени коммерческую деятельность: скупал у односельчан медвежьи шкуры и желчь в неограниченном количестве. А тем, кто отправлялся на медвежий промысел, давал в долг бензин, продукты, патроны и в аренду два «Бурана». Сам он на зависть односельчанам ездил теперь на импортном снегоходе.
Во второй половине апреля ранним утром несколько снегоходов выехали из села и веером разъехались по еще заснеженной тундре, постепенно отдаляясь друг от друга. За «Бураном» Урвича по весеннему насту непринужденным галопом, с веселым блеском в глазах бежал крупный лайкоид – помесь лайки и немецкой овчарки. Поначалу Андрюха дал щенку нормальное для собаки имя, но со временем понял, что тот растет не по-собачьи смышленым, и переименовал в Штирлица. Имя легендарного разведчика из популярного телесериала подходило ему в самый раз. Подрастая и матерея, пес научился уживаться далеко не с идеальным хозяином, определяя его настроение по незначительным признакам: по одежде, походке, запаху, взгляду, интонации голоса. Полевая камуфляжная форма сигнализировала о самом интересном занятии для него – выезд или выход на охоту, рыбалку или за дикоросами. Запах алкоголя напоминал о полученном в молодости пинке и заставлял в таких случаях соблюдать дистанцию или на какое-то время вообще исчезнуть со двора. Многое он прощал своему двуногому вожаку. Скудное кормление пес восполнял посещением помоек и ловлей в окрестностях сусликов. Лишний вес никогда не был для него проблемой. Кого в действительности кормили ноги, так это его.
Штирлиц пока еще не понимал, на кого они будут охотиться. Куропатки, по всей видимости, хозяина не интересовали. Пес уже дважды отскакивал в сторону на запах и поднимал из кустарников почти невидимых глазу белых куропаток. Но хозяин не обращал на них внимания. Обычно в это время года он грузил сани «под завязку» всяческим походным скарбом и отправлялся за две сотни километров на западное побережье полуострова, к морским воротам Парапольского дола. В конце апреля и начале мая сотни тысяч гусей летят туда, а затем дальше, к местам гнездования, расселяясь по всему заболоченному долу. Но в данный момент сани были полупустыми. Четвероногий попутчик, в очередной раз поровнявшись со снегоходом, пытался поймать взгляд хозяина в надежде хоть что-то понять. А в это время невидимые за солнцезащитными очками глаза Андрюхи беспорядочно шарили по склонам сопок. Иногда он останавливался, глушил двигатель и по нескольку минут дотошно рассматривал в бинокль заснеженные, без намеков на проталины склоны. Закончив очередной осмотр, недовольно бормотал: «Рановато… снега еще много, спят сволочи лохматые в своих берлогах».
За спиной охотника висела одноствольная «ижевка» двенадцатого калибра, «левая» – не зарегистрированная в разрешительной структуре МВД. Однозарядная одностволка – не самое подходящее оружие для охоты на медведя. Но другого ружья, тем более официального, человеку с разгульным, шальным образом жизни никогда не заиметь. Из своего «карамультука», так Андрюха называл ружьишко, убил уже не одного косолапого. Добивал ловленных в петли из троса, стрелял из-под собаки или вот как сейчас, со снегохода. Впрочем, в перспективе приобретения законного оружия он ничем не отличался от местных аборигенов, для большинства которых по разным причинам это остается недостижимой вершиной, несбыточной мечтой.
В полдень остановился в заброшенном домике оленеводов. Северные кочевники довольно скоро исчезли из тундры вместе со своими оленями. С того времени, когда новое руководство страны повернулось задом к своим северо-восточным подданным, и десяти лет не прошло, а их как будто никогда здесь и не было. Оставшись без государственных дотаций, они за несколько лет съели и разбазарили почти всех оленей и пополнили ряды безработных в селениях. Вследствие цепной реакции сёла не замедлили превратиться в трущобы. Где-то там, в пойме соседней речки, на взятом в аренду снегоходе параллельным курсом едет Ульян – бывший оленевод, работавший когда-то в бригаде своего отца, Героя Социалистического Труда. Но Урвич думал сейчас не об этом. Беды аборигенов его не волновали. Он думал о том, что безрезультатно израсходует за поездку сотню литров взятого в долг бензина. Запив сушеную корюшку полусладким чаем, именно с такой скверной мыслью вышел на улицу. Отдал собаке очистки вяленой рыбы. То, как ел Штирлиц, удивляло не только его хозяина. Вечно голодный, но делал это с величием аристократа. Любая другая собака норовит пальцы отхватить вместе с подачкой, а этот возьмет так, будто уже сытно поел.
Ну, наконец-то! Охотник и трех километров не проехал после «обеда», и вот он – свежий след крупного медведя. То, что зверь прошел недавно, сомнения не было – утром выпал небольшой снежок, и следы отпечатались поверх него. «Взять» косолапого теперь было, вот уж точно, делом техники. Как говорил в таких случаях бывший охотник-профи и теперешний его работодатель по прозвищу Остряк: «А куда он денется, медведь – не куропатка, летать не умеет». И Андрюха, направив снегоход параллельно следу, поддал ему газу. Но двигателю это не понравилось. Давно нечищеные свечи обросли нагаром, и мотор начал давать сбои. Водитель чертыхнулся: «Ну надо же, почему именно сейчас?!» Что бы выкрутить свечи на этой «чудо-технике», надо ох как изловчиться. На это уйдет минут тридцать. Но на средних оборотах двигатель вновь заработал устойчиво, и он решил, что и так догонит медведя. И правда, куда он денется, Штирлиц уже уткнулся носом в след и, наращивая скорость, ушел вперед. Он понял, кто нужен хозяину.
Медведь появился неожиданно. Из-за шума двигателя наезднику не слышно, что происходит вокруг, поэтому Урвич не мог слышать лай уже работавшей за кустами по зверю собаки. Объехав густой ольховник, он увидел невдалеке огромного темно-бурого медведя, казавшегося черным на безупречно белом снегу. Штирлиц, постоянно забегая за спину, будто играючи, крутил его на одном месте. Наст хорошо держал собаку, а тяжеловесный зверюга, делая выпады в сторону наседавшего пса, вминался на полноги.
На подъехавший снегоход медведь среагировал неестественно. Обычно в таких ситуациях все они пытаются спастись бегством, а этот перестал вертеться и встал мордой навстречу технике. Иногда он нервно, резко поворачивал голову назад, контролируя атакующую собаку, но уже больше внимания уделял громыхающему чудищу. Похоже, что он впервые видел снегоход.
Андрюха, подъехав на безопасные двадцать метров, начал объезжать медведя по кругу, выбирая удобную позицию для самого надежного выстрела – сбоку, по лопаткам. Но тот, как стрелка компаса, реагирующая на металл, поворачивался за человеком. Излишняя горячность и коварный азарт, погубившие не одного медвежатника, взяли верх, и охотник, поспешно прицелившись зверю в грудь, нажал на спусковой крючок. Но в момент выстрела медведь дернулся в сторону собаки, и пуля угодила ему в плечо. С коротким рыком он кусает себя за место попадания пули, будто пытаясь вырвать то, что в него впилось, и тут же, слегка наклонив голову, бросается к стрелку! Урвич резко давит рычаг газа. Но «Буран» не рванул с пробуксовкой вперед, как того сейчас требовалось, издевательски плавно проехал несколько метров и, чихнув, заглох!
И вот тут охотник делает вторую, еще большую ошибку. Вместо того чтобы перезарядить ружье, а на это было время, несколько раз бесполезно дергает ручной стартер, пытаясь запустить двигатель. Когда бросил взгляд в сторону медведя, страх парализовал его – смертоносная лохматая громадина закрывала почти весь обзор перед ним. Но в этот момент Штирлиц, висевший на звере сзади, бросается на него спереди! И это была уже не лайка, натренированная работать по медведю только сзади. Это была вторая половина собаки-метиса – преданная до самозабвения овчарка, защищавшая своего непутевого хозяина и вожака. Отчаянного безумца, устремленного на медвежье горло зверюга на лету сбивает когтистой лапой и, прижав к снегу, быстро расправляется с ним. Рванул два-три раза клыкастой пастью и, как тряпку, отшвырнул в сторону обмякшее, окровавленное тело. Но этих нескольких секунд Андрюхе хватило, чтобы прийти в себя и перезарядить ружье. Промахнуться с расстояния пяти метров в голову размером с чемодан сложно даже захудалому стрелку, а Урвич умел стрелять навскидку. Пуля, угодившая точно между глаз, мгновенно остановила нацеленного на заключительный бросок медведя. То ли от огромного желания достать обидчика, то ли в предсмертной судороге медведь, падая, сделал еще один, последний толчок задними ногами и уже мертвым проскользил брюхом по снегу, ткнувшись в снегоход.
Охотник не сразу подошел к собаке. Сидя на снегоходе, выкурил подряд две сигареты. Следствие сильного стресса – дрожь в руках и ощущение слабости в ногах – прошли. Подошел к Штирлицу. Пес был еще жив. Но глубокие, безобразные кровавые раны говорили об одном. «Не жилец, все равно умрет», – именно об этом и подумал Андрюха и, перезарядив ружье, направил его на собаку. Помутневшие, влажные глаза смотрели не в черное нутро ствола, откуда должно прийти избавление, а прямо ему в глаза. В них не было ни укора, ни боли, ни страха. И впервые за сорок лет беспутной, ненормальной жизни внутри у Андрея, там, где должна быть душа, что-то екнуло, а палец отказывался спустить курок. Он никогда не считал этого пса до конца своим. Иногда кормил, иногда ласкал, а бывало, и пинал... Опустив ружье, охотник достал нож, висевший в ножнах на поясе, и пошел к медведю с уверенностью, что собака умрет раньше, чем он успеет снять со зверя шкуру, и тем самым избавит его от неприятного дела.
Немногим больше часа провозился Урвич с медведем. Погрузив снятую шкуру на сани, закутал брезентом и увязал веревкой. Мяса не взял ни куска. Он не ел мяса камчатских медведей с неприятным, специфическим звериным запахом. Зачистка свечей зажигания отняла еще полчаса. Солнце клонилось к горизонту. Но он успеет приехать в село до наступления темноты – в это время года в северных предполярных широтах темнеет поздно. Двигатель запустился с первого толчка. Немного отъехав, Андрей оглянулся назад. Приподняв и с трудом удерживая голову, собака смотрела ему вслед….
Прошло полтора месяца. Ранним утром по центральной улице, на которой еще не так давно безгранично властвовал Штирлиц, ковыляло что-то непонятное, бесформенное, но похожее на ту единственную собаку, которой все уступали в силе, злости, напористости и потому боялись. Штирлиц? Да, это был он! Но мало что напоминало о его прежнем величии. Теперь это был Квазимодо в собачьем обличии: сросшиеся как попало кости, не покрытые шерстью широкие рубцы шрамов, из-за травмы позвоночника его задние ноги плохо двигались. Но он вернулся, переплыв при этом в дороге две бурных речки! Как ему это удалось, знает только он. Питался пес все то время, пока заживали раны, наверняка той самой медвежатиной, которую не все местные жители любят, но почти все местные собаки едят. То, что его не добили медведи или волки, которые могли прийти на запах медвежатины, объясняется просто. Десяток охотников, колесивших на снегоходах всю зиму и еще два весенних месяца по тундре, сопкам и лесам, выбили или разогнали все живое в округе. К тому же некоторые медведи боятся собак, их запаха или просто лая. Жизненный опыт подсказывает им: рядом может находиться могущественный, вечный, единственный соперник – человек.
Услышав взбудоражившую все село новость, вечером к Урвичу пришел его старый дружок. Посидели, распили бутылочку водки. Затем еще одну. Андрюха пожаловался ему: «Почему он не издох, зачем вернулся? Мне здоровая собака не всегда нужна, а калека мне зачем?!..» Гостя не надо было ни о чем просить, в благодарность за щедрое угощение он готов был взять на себя исполнение неприятной миссии.
Устроившись на своем прежнем месте, под навесом сарая, Штирлиц спокойно спал. Он выжил и вернулся домой, осилив тяжелый путь, который дался бы не любой и здоровой собаке. У него не было ни злости, ни обиды на хозяина. В собачьей психологии нет такого понятия – предательство. Его предковое, волчье, мировоззрение говорило: выживает сильнейший. Вся предыдущая его жизнь прошла по таким правилам. Впервые за полтора месяца он спал безмятежным щенячьим сном. Не надо было сейчас, как недавно, бессонными ночами, находясь в беспомощном состоянии на чужой территории, прислушиваться и принюхиваться к враждебным звукам и запахам. Три последних дня, пока добирался до села, пес ничего не ел, но беззаботное умиротворение заглушало голод.
Штирлиц не услышал, как кто-то тихо, крадучись, подошел к сараю. Из-за угла вначале высунулась голова, затем появился силуэт мужчины с ружьем. Это была все та же одностволка Урвича, но в руках другого человека. Июньская северо-камчатская белая ночь позволила ему точно прицелиться. Глухой звук выстрела, отраженный дощатой стенкой, не побеспокоив даже соседей, ушел в сторону моря….

* * *

Да простят меня все верующие всех религий – я закоренелый атеист, допускающий существование лишь Высшего разума Вселенной. Но иногда мне хочется верить, что существует где-то собачий рай, куда отправился мой верный пес Заграй (перед которым я, как бы хорошо к нему ни относился, остался в неоплатном долгу), и непременно, без каких-либо условий, оговорок или очереди должна проследовать многострадальная душа Штирлица. В том прекрасном потустороннем уголке мироздания должно быть все необходимое для вечной счастливой собачьей жизни. Но там не должно быть людей.

Родион Сиволобов

_________________
"veritas vas liberabit"


Создаем НКП
Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Литературные страницы. #120
СообщениеДобавлено: 14 май 2016, 19:24 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 24 дек 2013, 19:38
Сообщения: 2169
Имя: олег
Город: моск обл
Собаки: РЕЛ 2
Транспорт: шеви нива
Оружие: мц
ООиР: пока мооир
Вложение:
DETAIL_PICTURE_645902_42341051.jpg
DETAIL_PICTURE_645902_42341051.jpg [ 272.41 КБ | Просмотров: 3009 ]
Зона отчуждения

Хотя охота и рыбалка в зоне отчуждения официально запрещена законом, факты его нарушения неоднократно подтверждались очевидцами.
Ближе к ночи похолодало, и Вилор решил протопить печь. Выгреб золу, принес из дровяника бересты на растопку, аккуратно уложив на колосники полешки, чиркнул спичкой. Вокне мелькнула чья-то тень, в дверь постучали. На пороге стоял Тимоха.


— Проходи!— обрадовался Вилор нежданному гостю.
— Шо, паря, ковтнем за мое здоровье? — Тимоха поставил на стол поллитровку и, доставая из карманов вяленую плотву, добавил: — Рыбку сам поймал, сам приготовил.


Говорил он тихо, слегка шепелявя. Снял куртку и шапку, присел к столу. Вилора поразила его худоба: перед ним сидел мальчишка с натянутой кожей на осунувшемся скуластом лице. Трудно было поверить, что это специалист высшей пробы по наганиванию на стрелков диких зверей. Но сеть глубоких морщин, взгляд недетских глаз, синие жилы на руках и седина выдавали в нем немолодого мужика.


Выпили по рюмашке, закусили. Разлили еще. Вилор смотрел в глаза Тимохи, наполненные какой-то внутренней болью, и чувствовал, что он пришел неспроста и молчит до поры.
— Знаешь, какой у Бабарыко бизнес? — наконец спросил Тимоха.
— Догадываюсь.
— Кабанов, лосей в зоне бьют (у себя-то ничё не осталось), мясо по ресторанам развозят. Цепочка у них отработана, комар носа не подточит. Крышуют люди из МВД. Но я тебе этого не говорил.
— Лошади Пржевальского тоже его работа?


Тимоха молчал, уставившись на лафитник.
— Про лошадей не скажу, не знаю. Скорее, мажоры ради адреналина беснуются. А насчет постов… Наивный ты, паря! У них все схвачено. В зоне кто браконьерничает? Свои. Я два раза тайники находил с битыми лосями, кабанами для отгрузки. Лоси, косули людей не боятся, подходят вплотную, стреляй — не хочу. Я в последний раз чуть концы не отдал. Думаешь, я один в зону ходил? Как-нибудь расскажу… А эти пьянствовали, делов им до меня!
— Деньги-то получал?
— Ну, получал. А куда деваться?


Вилор знал, что у Тимохи трое детей, больная мать, жена, затурканная работой по дому и Тимохиными выкрутасами. На егерскую зарплату трудно прокормить такую семью.
— Больше меня в зону калачом не заманят. Налей еще!


Откровение Тимохи для Вилора оказалось полной неожиданностью. Он ощутил к нему прилив нежных чувств, захотелось обнять, крепко пожать руку. «Вот ведь размочила вода лежачий камень на душе, а я про него такое...» — думал он о Тимохе, о последних событиях в охотхозяйстве, ощущая при этом свою беспомощность. Ну, убедился? А что дальше? Кто остановит этот беспредел?


Дни, свободные от охоты, проходили в повседневных хлопотах. До обеда развозили на кормушки корм, ремонтировали вышки. Особого догляда требовали лабазы, сооруженные в сосновых массивах. По вечерам выезжали в рейды, нередко задерживаясь в угодьях за полночь. Заходя в прохолонувшую хату, Вилор первым делом затапливал печь, мылся в тазике, пил горячий чай и ложился в кровать.


Сон долго не приходил. Отчего человек так устроен? То, что ему нравится, что любит, без чего жизнь становится неполноценной, унылой, сам же и крушит, уничтожает. И слышался ему голос деда Якова из далекого детства: «Бога забыли, отсюда все напасти».


Времена изменились, все льнут к Церкви. Но почему не спешит вселиться в сознание людей Божье намерение делать все в этой жизни по-людски? Ведь нет ничего случайного, все имеет какой-то смысл. Может, причина в том, что большинство людей живут, видя цель жизни в деньгах? Это они, проклятые, заменили любовь, дружбу, мечты, надежды…
Как могло случиться, что зона отчуждения вокруг Чернобыля, где радиация для животных оказалась менее опасной, чем деятельность человека, превратилась в зону промышленного браконьерства, в место, где орудуют подобные Бабарыко люди, расстреливая из карабинов кабанов, лосей, добивая топорами очумелых от страха косуль, попавших в вырытые ямы? И все ради одного — бабла. Не в головах ли этих людей чернобыльская мутация? Не они ли превратили тридцатикилометровую зону отчуждения в зону отчуждения человеческих отношений, длину и ширину которой невозможно представить? На многие вопросы Вилор не находил ответа.


Метались в печке языки пламени, танцуя бликами на стене, внося в пустую избу присутствие жизни. Он прислушивался к шуршанию мышей под полом, ворочался и наконец засыпал…


Отношения с директором не складывались. Помимо выездов на дежурство и прочих егерских дел, тот определил Вилору быть ответственным и за строительство дома охотника. Строители-шабашники, как назло, работали и в выходные дни, когда шли охоты, и это было для Вилора самой большой несправедливостью.
— Стройка не менее важна, — говорил Бабарыко. — Не нравится — пиши заявление. Я никого не держу.

Вложение:
495_28804.jpg
495_28804.jpg [ 572.86 КБ | Просмотров: 3009 ]

В тот день ранним утром Вилор поехал на уазике в райцентр за цементом, собираясь по дороге забрать строителей. Но не дождался: был какой-то праздник, и мужики загуляли. Обратно возвращался через лес в надежде не только сократить дорогу, но и поучаствовать в облавных охотах на кабана. Зачехленное ружье лежало на сидении. Он уже проехал массив Череднянского леса, выехал на угор, заглушил мотор, чтобы прислушаться и осмотреться. Над отрешенным, тихим лесом, протянувшимся до самого края урочища, нависли тяжелые снеговые тучи. Что-то заставило открыть дверцу и взять бинокль. В конце урочища, с противоположного края, в зарослях кустарника, он увидел голову лосихи. Та стояла в окулярах бинокля, прядала ушами и не двигалась с места. Чуть поодаль от нее, из ложбины, подался вперед громадный рогач. Вилор перевел бинокль выше и обомлел: в сторону притаившихся лосей ехал джип. Когда машина остановилась, из нее вышли несколько человек с ружьями. В голове пронеслось: «Браконьеры! Люди Бабарыко? Неужели будут обкладывать?»


Охота на лосей была под запретом. Их поголовье в последние годы настолько сократилось, что заговорили о Красной книге. После дискуссий и споров охотоведов, управленцев, ученых с книгой решили повременить, боясь тем самым оставить лося без догляда в охотничьих угодьях, но выдачу лицензий приостановили…
Вилор продолжал водить биноклем и вдруг отыскал на краю урочища охотника, осторожно скрадывающего лосей. Ветер дул в противоположную сторону, и это было ему на руку. До лосей оставалось метров двести. Откуда он взялся? «Обернись! Посмотри направо! Сейчас тебя будут убивать!» — повторял, как заклинание, Вилор, посылая мысленные сигналы лосихе, но та застыла, словно статуя на постаменте, и лишь изредка косилась в сторону приближающейся опасности. Вилор долго не мог найти охотника. Наконец высветился верх его фигуры. Он стоял в междурядьях ивняка, карабин с оптическим прицелом был прижат к круглому мясистому лицу, похожему на бабарыкинское. А ведь лосиха стельная. Неужели будет стрелять? Вилор пытался оправдать скрадывающего: мол, он делает это лишь из любопытства. Но тут сухой выстрел нарушил тишину зимнего леса. Как дернулась туша лосихи, как выскочил из лощины рогач-исполин и как, переваливая массивным телом в жухлом бурьяне, он запрыгал к орешниковым зарослям, — всего этого Вилор не видел. Он вскочил в кабину на секунду раньше, чем ударил первый выстрел. Пока нервно поворачивал ключом зажигания, давил на газ, в ушах отдавалось ружейное уханье. Мотор завелся. Еще не спустившись по склону, он увидел охотников, стоявших у съехавшего на дно балки джипа, и понял, что дело сделано.


Старый УАЗ быстро набирал скорость, Вилор уже различал лица стоящих у джипа, но мордатого, кто открыл стрельбу по лосям, не видел. Охотники в камуфляжных костюмах, довольные и счастливые, жестикулировали и смеялись, обсуждая состоявшуюся «охоту». Стоявший с краю разрядил свой карабин, обернулся к Бабарыко и, недоумевая, спросил,
указывая на несущийся под уклон угора егерский УАЗ:
— Семен Семеныч, а это еще что за явление Христа народу? Говорили же без егерей!
— В машину! — заревел Бабарыко и первым схватился за дверцу джипа.
— Кто? Какого черта? Открой заднюю дверь! Застрелить эту падлу! — раздавались в кабине джипа нервные голоса.


Бабарыко, казалось, никого не слышал. «Подымешься наверх, у осины резко повернешь вправо, вниз. Ты понял? Он дороги не знает! — кричал он на ухо водителю. Маленький уазик-пирожок приближался к тяжелой лакированной громадине, еще немного — и тарана не избежать. Поверху угора, когда была набрана высокая скорость, у старой осины, дорога резко поворачивала вправо. Вилор нажал на тормоз, машину потащило вбок, тряхануло, и на всей скорости она врезалась в дерево. От удара передняя дверца открылась, Вилора выбросило из кабины на несколько метров. Переворачиваясь, УАЗ продолжал падать вниз, в сторону удаляющегося джипа...


Вилор попытался подняться — острая боль пронзила тело. Пошевелил пальцами ног, но не почувствовал их. Сделал вторую попытку и уже почти встал на одеревеневшие ноги, как тут же рухнул навзничь. Поплыли нагромождения белых облаков, жирной чертой обозначилась канава, заросшая бурьяном. Вдоль нее медленно двигались взрослый мужчина и подросток — сгорбленный отец в клетчатой коричневой рубахе и старший брат, стриженный наголо, с добрыми смеющимися глазами. Брат помогал отцу тянуть тачку, нагруженную травой для их коровы Зорьки — пыреем, лебедой, травой-чернобылем. «А где же я?» — егерь искал себя себя рядом с братом и отцом и не мог найти. И тут все пропало. И ему померещилось, будто лежит он у куста орешника, а рядом стоит лосиха с округлившимся животом, тянет горбоносую голову к ветке жухлых листьев, цепляет их крепкими зубами, сжимает обвислой губой и, тряхнув головой, начинает пережевывать сухой горький корм. И глаза у нее доверчивые…


Он не слышал еще одного выстрела, не видел, как подъехал джип с Бабарыко, как заурчала другая машина, остановилась, и из нее вышли несколько охотников с ружьями, карабинами. Мордатый мужчина, застреливший лосиху, с опаской и скрытым любопытством посматривал на Вилора и бросал вороватый взгляд на перевернутый уазик. Недалеко от егеря лежала стволами в снег его вертикалка, а рядом патронташ. Металлическая пряжка была вдавлена чьей-то ногой в подтаявшую землю.
— Ну, что, малахольный, допрыгался? Лосиху застрелил! Пулю Полева мы вытащили — твоя пулька. Машину разбил… Эх ты, дурило картонное! Напугать хотел… Кого? Нас! Статью себе заработал...


Вилор пытался приподняться.
— Я убил лосиху? — в горле захрипело. — Что ты несешь?
— А кто? Ты, и тебе, малахольный, отвечать. Свидетели есть.
Бабарыко, не скрывая злорадства, заговорил о каком-то возмездии, что, мол, и Самохвалов не вытащит его из этого дерьма, не будет подставляться ради какого-то егеря, что таких, как Вилентьев, надо…


Последних слов директора егерь не слышал — потерял сознание. Над урочищем дул северный ветер, валил густой снег, запорашивая лес, траву, сплющенный уазик, требуху освежеванной лосихи. И долго слышалось в сметанном мареве приглушенное карканье возбужденных ворон…
В начале весны районный суд приговорил Вилора Вилентьева к двум годам лишения
свободы.

Виктор Лютый 19 апреля 2016

_________________
"veritas vas liberabit"


Создаем НКП
Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 128 ]  На страницу Пред.  1 ... 5, 6, 7, 8, 9  След.

Часовой пояс: UTC + 3 часа


Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 8


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете добавлять вложения

Перейти:  
Наши друзья

Объединенный пчеловодческий форум Яндекс.Метрика


Создано на основе phpBB® Forum Software © phpBB Group
Русская поддержка phpBB