ВОО Росохотрыболовсоюзъ

Олег, ещё раз спасибо.

Юля всегда пожайлуста.

_________________
"veritas vas liberabit"

Хитрован
— Это чего они там?— вслушиваясь в странный лай собак, с напряжением в голосе спрашивает подошедший сзади Петрович.
— Сам не пойму! — лихорадочно пытаясь сообразить, что там произошло, отвечает Сергей.

· · ·

Все лаи собак в тайге им известны и давно изучены – опытом наработаны. Их, в общем-то, и немного совсем, но все разные, как, впрочем, разнятся и сами собаки с их манерами облаивать зверя.
Своих же они понимают без переводчика:
— взлаяла собачка коротко раз или два, считай, что на рябчиков напоролась, гавкнула на их заполошный взлёт и дальше подалась;
— начинает редко лаять — отдельными гавками, а потом колокольчиком или колоколом, как кобели, беззлобно в азарте зазвенела, — считай, бельчонку бегала нюхтила от дерева к дереву, от посорки к посорке, и нашла наконец, увидела.
— лают «у чёрта на куличках» – скорее всего, соболь, хотя тут от собачки зависит, от её пристрастий. Сучки, бывает, такое вытворяют: вроде за соболем пошла, бежишь за ней три километра. «А мы тут белочку лаем! Лучше синица-белка в руке, чем журавль-соболь вдалеке!» И непонятно, бить её этой белкой или миловать.
На следующий день то же самое: голосит Лайка в горе, где километр через гарь, сплошь заваленную павшими деревьями, лезть надо. «Всё! — думаешь. — Если там белка, издевательств её терпеть больше не будем!» Подходят – соболь. Да такой котяра! — прям как росомашонок, только чёрный, по дереву лазит, на собачку фыркает и шипит.
«Ну, угодила, хорошая наша!» — радуешься до следующей белки, найденной на пределе слышимости.
Иные пишут и говорят: «А я вот точно по голосу различаю – белка там или соболь!» Но лукавят они наверно, для форсу болтают. Есть разница в азарте лая – видимый зверёк или запал, а скольких собак-пушников они слышали-переслышали, различий до сих пор не понимают. Может, конечно, им и не дано.
Вот глухаришек лаять, это наука особая и далеко не всем собакам доступная. Глухари как чувствуют вроде, под какой собакой сидеть, а от какой срываться. Иная всего пару раз гав скажет, а он уже полетел. Другой беснуется каждый раз внизу, дерево грызёт и на него запрыгнуть пытается, а глухарь лишь внимательно за ним наблюдает и обязательно тебя дождётся.
Лучше всех у них Вулкан их лаял, да так, что думалось: «Это больше, чем природа! Тут интеллектом попахивает!»
Он глухаришку найдёт, сядет под другое дерево, метрах в пятнадцати-двадцати, и орёт как придурок, да длинно так: «Га-аф!». Секунд через десять снова: «Га-аф!». Потом снова через десять… Идут к нему и думают, что он спятил. Да и другие собаки прибегут, издаля на него посмотрят – только что пальцем у виска не крутят, и дальше подадутся. А они всё же усомнятся в своём диагнозе, и давай поверху глазеть. Как взглядом на птичку наткнутся, так сами обалдеют.
Но это только первые разы бывало, потом привыкли.
Копытные — особая статья. К ним и отношение разных собачек разное. Есть такие, для которых и нет вроде лосей да оленей всевозможных. Таким собачкам на пушной охоте цены нет, не отвлекает их ничего от основного занятия.
Иной, бывает, хвастается: «А вот у меня кобель зверовой – сохатого влёт берёт! Ничего ему больше не надо!»
«Ну, раз ничего другого не надо, так ты сохатых одних и гоняй, что толку его по соболю пускать?» – ответят.
На соболёвке с такой собакой маята одна. Ты пару раз из-под неё зверя возьмешь, и если ей понравилось это занятие, то, считай, собаку будешь только ради лосей и кормить. Пропала она теперь для соболёвки. Тут, как ни крути, но одно её ждёт – смерть на рогах или под копытами любимого объекта, либо от руки хозяина, которому надоест постоянно терять работника и от него зависеть. В тайге ведь жизнь выбора тебе почти не оставляет. И сантименты тут неуместны, поскольку всё бытиё направлено в сторону жёсткого рационализма, где та же собака, пусть она и друг и товарищ твой, подлежит ликвидации, если её поведение противоречит промысловому уставу. И вина за потерю хорошей собаки чаще лежит не на ней самой, а на её владельце, из-за того, что это он когда-то не просчитал возможных последствий каких-либо собачьих деяний.
Не очень часто встретишь собачку, составляющую единое целое со своим хозяином, когда не ты под неё подстраиваешься, а она под тебя. Когда она чувствует, как добрая жена или мать, что тебе в тот или иной момент надо – то ли мясо добывать, то ли соболюшек гонять. И этого никаким битьём добиться нельзя – одной лишь любовью к ней, за которую она тебя возблагодарит во сто крат своей работой.
Чаще всего встречу с копытным обозначит только собачий взрёв: «Ававававав!», а дальше последует молчаливая гонка, продолжительность которой может зависеть как от собаки, так от самого зверя. Обычно от лайки срывается любой зверь, а дальше всё зависит от того, что у него на уме. Согжои, лосихи с тарагаями и косули по лесостепным местам идут от собак безостановочно, а изюбришки, да кабарожки, где они есть, те могут на отстой заскочить, если такой имеется поблизости.
Встают бесстрашно под собакой в основном только быки – сохатые, которые силу за собой чувствуют, и собачка-две для него, вроде как, и не угроза для жизни вовсе. Этот смело в бой вступит, и кто из них битву выиграет, никто не ведает. Чем больше агрессия зверя, тем больше агрессия у собак. Иная не только на хребет запрыгнет, но и на носу у сохатого повиснет, но такие долго не живут. Хороша собачка та, которая заигрывает со зверем, вроде как балуется. Чуть потявкает, приблизившись, и отбежит, потом с другого боку зайдёт и снова потявкает. Да если она ещё и масти светленькой, а не черна как голяшка, так под такой собачкой любой зверь встать может — поиграться.
И лай всегда по зверю характерный, не ровный, а быстро переменчивый и злости разной, без которой здесь не обходится.

Зато по медведю лай иной — от всех отличный. Тут сразу поймёшь, на кого собаки напоролись. От этого рёва иная, слабая нервишками и нутром своим собачонка, от страха под ногами у тебя дрищет. А волосы дыбом встают не только на загривке у собак, но и у двуногих, подобных той собачонке.
На него и не лай вроде вовсе, а вой какой-то нутряной, у-ух! – неприятный. Правда, для иных собак, таких как Шпана, медведей, как и копытных, не существовало. Так, разве что, побрехать в ту сторону — за компанию.
Я это, конечно, только об их собачках толкую, — с вашими, может быть, всё по-другому.

· · ·

Лай действительно был странным. Вначале взревел Вулкан — пронзительно и азартно, как по видимому зверю, но вскоре к нему присоединился Шпана, и тон лая заметно возрос, перейдя в визгливую, задыхающуюся от задора фазу. Потом он вдруг, резко оборвался, выждал какое-то время и возродился звуками драки.
— Это живой соболь в капкане! – почти одновременно озвучивают они свою догадку, и эта мысль срывает их с места и заставляет бежать к собакам.
И Сергей уже точно знает, в каком капкане был соболюшка:
«На той стороне Дикой, на угоре — высокий капкан. Потому они сразу и не смогли до него добраться!»
И ему жалко этого соболя, жалко. Не из-за потери добычи, как потенциальных средств в хрустящих бумажках, а из-за бестолковой и никчёмной утраты живого существа. И он злится на собак из-за того, что они живодёры и сволочи, хотя и осознаёт, что не будь они такими, не видать бы им соболей вообще.

Он уже поднялся на террасу и вышел на лыжню чудницы, когда драка, судя по звукам, была давно завершена, и ему навстречу из-за поворота появляется Шпана с видом нашкодившего, но осознающего свою вину собачьего субъекта, держа в зубах заднюю половинку соболя. Отлично понимая, чем может ему грозить эта встреча, он загодя благоразумно сходит с лыжни и, поджав хвост, вжимаясь всем телом в снег, лишь бросая в сторону Сергея косые взгляды, начинает по склону его оббегать. Замах на него таяком и вырвавшаяся тирада с выражением того, что охотник думает конкретно о нём и о собаках вообще, придаёт тому заметное ускорение.
Оббежав его, Шпана вновь выскакивает на лыжню и спешит к приближающемуся Петровичу. Но, не добегая до него десяти шагов, аккуратно, как бы с поклоном, кладёт перед ним остатки соболя, выслушивая заодно и его тираду, из которой можно различить только: «…гад такой!...», и скрывается с глаз долой.

Вулкашкин же, как ни в чём не бывало, со спокойным выражением на морде лежит чуть поодаль от ловушки и нагло жрёт сойку, когда-то подвешенную под капкан в качестве дополнительной наживки. И всё его обличье говорит о том, что он тут товарищ сторонний, он вот де только мимо пробегал и увидел валяющуюся внизу под капканом птичку и, дабы добру не пропадать, решил её скушать. Что он не имеет никакого отношения к оставшейся в капкане лопатке соболя, а про весь истолченный в округе снег, забрызганный кровью, он и знать не знает и ведать не ведает. Не особо обращая внимание на высказывания хозяев, он дожёвывает свою нечаянную добычу и, отойдя чуть поодаль, усаживается и принимается внимательно наблюдать за своими двуногими коллегами.
А они приступают сначала к хаотичным, а потом планомерным поискам второй половинки соболя, перерывая снятыми лыжами весь снег в тех местах, где нынче ступала нога собаки. Но это занятие успеха не приносит, и вскоре становится ясно, что ничего они здесь не найдут. Больше всего на эту мысль наталкивает хитренькое лукавство в глазах поглядывающего со стороны Вулкана, который, как кажется, скоро должен начать ухмыляться, приговаривая: «Ищите, ищите! Авось обрящете!»
— Ну он же не должен его съесть! – негодует Петрович, и Сергей просит его уйти в зимовьё и увести с собой собак.
Увидав, что поиски хозяева прекратили и намерились тронуться в путь, Вулкан с радостью победителя срывается с места и исчезает по путику в сторону зимовья. А Сергей вновь осматривает всё в округе и не найдя вблизи ловушки ничего подозрительного, с чувством обманутого человека разворачивает лыжи домой, взглядывая на ходу по сторонам в надежде разгадать собачий подвох. И вскоре замечает чуть потревоженный снег на кусте, вплотную примыкающем к большому кедру и отстоящем в двух метрах от лыжни. Хотя и перед кустом и за ним никаких следов он не видит, смело разворачивается к нему и уже через два шага открывает, что в створе кедра тянется ровненькая цепочка собачьих следов, уходящая вглубь леса. Понять, в какую сторону шла собака, по ним нельзя, но он догадывается, что этот хитрец прошел здесь след в след туда и обратно, выдав себя только тем, что во время прыжка сбил немного кухту на кусте. Найти его захоронку под поваленным деревом труда не составило, и вскоре Сергей подходит уже к зимовью.
— Ну, что! Нашел? — из открытой двери зимовья доносится голос отца, растапливающего печку.
– Нашел! — отвечает он и начинает снимать с себя лыжи, ружьё и котомку.
Собаки радостно крутятся возле ног, и только Вулкан подозрительно поглядывает на хозяина из тамбура, понимая, что обмануть охотника ему не удалось.

_________________
"veritas vas liberabit"

Исчадие ада
Смерть любимой собаки, незаменимой помощницы на охоте, трагедия для каждого охотника. Моя «западница» умерла через час после операции, перед смертью тихонько заскулив и на прощание лизнув мне руку. Как я тогда рыдал! Да какое там рыдал, я выл, я лез на стену! Обнимая бездыханное тельце, я гладил ее, целовал, просил прощения за несвоевременно сделанную операцию. Вспомнил, как один раз незаслуженно наказал ее. Вот и сейчас, набираю этот текст, а на глаза наворачиваются предательские слезы. Опять разбередил себе душу.... А ведь прошло уже почти два года.
Я отвез Ласку на машине в деревню и похоронил возле леса, на нашем с ней любимом месте, где когда-то вместе охотились по тетеревиным выводкам. Шел дождь. Как положено по охотничьей традиции, я поднял ружье в хмурое июньское небо и семь раз выстрелил вверх. Каждый выстрел – год прожитой собакой жизни. Ее душа отправилась в «страну вечной охоты»...
С этого момента я твердо для себя решил никогда больше не заводить собак, но, промучившись без сна двое суток, взялся за телефон. Кинолог сказал, что есть помет «западниц» от хороших производителей, но придется ехать в другой город, впрочем, находящийся поблизости от нашего областного центра, и дал мне телефон заводчика. Мы договорились с ним о встрече. Желая непременно заиметь щенка серой масти, как напоминание о моей умершей собаке, я поинтересовался окрасом щенков. Оказалось так, как я и хотел. Все щенки были однотонно серые, а у одной сучки был даже белый «воротничок» – точь-в-точь, как у моей Ласки!
Прибыв на место и познакомившись с заводчиком, мы отправились на «смотрины». Он жил в частном доме на окраине города. В огороде у него была построена вольера, где и обитало все беспокойное семейство, состоящее из семи забавных лайчат и их матери. Маленькие, месячного возраста, щенки были очень подвижны и резвы. Они тут же сразили меня наповал! Этакие милые зверьки с торчащими ушками и закрученными, как у поросят, пока еще не пушистыми хвостами.
Я ознакомился с родословной. Она была отличная. Родители рабочие. Кобель – чемпион Москвы. Сука вывезена из промыслового района Ханты-Мансийска. Дипломы у всех поколений в основном по зверю.
Сука была ладная, хотя и после щенения. Рыжей масти. Хвост в полтора оборота. Хорошая голова. Необычайно подвижные уши. Косой разрез глаз. Легкая, высоконогая.
Кобеля, естественно, я смог оценить только по фотографии, любезно показанной мне заводчиком, да еще по его рассказам.
На фотографии был запечатлен настоящий красавец. Светло-палевый, рослый, мощный, прекрасно сложенный. Со слов хозяина щенков – необычайно злобный к зверю. По родословной так, впрочем, и выходило: сплошь «первые» дипломы по всем копытным, медведю и кунице. Цена за щенков соответствовала экстерьеру и полевым качествам их родителей.
Я попросил хозяина выпустить щенков из вольеры. Лайчата забавно прыгали по траве, играли друг с другом, а из вольеры за ними с тревогой наблюдала их мать, насторожив уши, подсвистывая носом, нервно зевая и переступая с лапы на лапу.
Так как мне нужна была сучка, то выбирать пришлось из трех щенков. Кобельков было четыре.
Одну сучонку я забраковал сразу. Мне она показалась слишком крупной и сыроватой. Остались два щенка. Кого же выбрать? Та, что с белым «воротником», родилась первой. Другая – четвертой. Обе хороши, глаз не оторвать! У «воротничка» хвост закручен уже туго, но мне показалось, что слегка туповата мордочка. У второй сучки хвост прижат к бедру, но заводчик сказал, чтобы я не волновался и что со дня на день он будет в кольце. Я ему, конечно же, поверил. У родителей-то вон какие хвосты «крученые»!
Окончательный мой выбор определил случай. Щенки играли, возились. Один наиболее задиристый кобелек нападал на всех, покусывая зубками-шильями своих братьев и сестричек. Все щенки уворачивались от него, убегали, не вступая в драку, в том числе и сучка с «воротничком». Но когда очередь дошла до ее сестрицы, та так ощерилась, наморщив нос и обнажив свои зубенки, что кобелек был вынужден ретироваться. Догнав братика, она с лаем вцепилась ему в шею и начала трепать. Отступилась лишь после того, как ее братишка поджал хвост, заскулил и поплелся прочь, как «побитая собака».
Заплатив деньги хозяину щенков, через некоторое время я уже ехал домой, а «злая собака», размером с рукавицу, мирно посапывала на переднем сиденье.
С кличкой проблем не возникло. Всех лаек у меня звали одинаково. Придя домой и предоставив щенку возможность ознакомиться с новой обстановкой, я определил ему место, уложив на коврик и строго повторив несколько раз: «Ласка! Место! Место! Вот твое место!»
В дальнейшем эта процедура совершалась постоянно после кормления и в перерывах между «песнями» лайчушки о загубленном детстве. Ласка часами с жалким видом сидела у входной двери и жалобно скулила, тоскуя по своей матери, сестрицам, братикам и вольере на свежем воздухе. На «месте» она не желала спать ни в какую, находя для этого более подходящие, по ее мнению, места в квартире. Обнаружить ее спящей можно было везде, даже за шторой и на полке журнального столика.
Сольные концерты у двери закончились внезапно, ровно через три дня. Щенок полностью освоился и теперь знал все «закоулки» и укромные места в квартире. Маленькая лайка росла не по дням, а по часам. Вскоре ей покорились высоты – кресла и диван. Однажды я увидел, как она запрыгивает на них с разбега. Таким образом, необследованным остался только письменный стол, где я ее вскоре и застал. Зверек сидел на столе и грыз телефонную трубку. Он забавно наклонял свою головку то в одну, то в другую сторону, слушая, как я ему читаю нотации на тему «что такое хорошо и что такое плохо». Когда я попытался приблизиться, чтобы наказать непослушную собаку, щенок ловко, как кошка, спрыгнул со стола и, скользя по паркету, с грохотом въехал под диван. Заглянув туда, я увидел смотрящие на меня хитрые глазенки. Сунул руку под диван, чтобы выудить оттуда этого телефониста – «стололаза», но милый щеночек, оскалившись, тяпнул меня за палец.
С некоторого времени ходить по квартире стало небезопасно. Лайчонок устраивал настоящие засады на всех домочадцев: то где-нибудь за углом, то под стулом или за открытой дверью в комнату. Он стремительно вылетал из своего укрытия и с рычанием вонзал остренькие зубки в ногу. Повиснув на ноге, с остервенением теребя штанину, он мог проследовать со своей «жертвой» через всю квартиру и отставал лишь после того, как видел, что рука человека тянется к «ремню» – сложенной специально для наказания непослушной собаки газете! Такие «ремни» находились во всех комнатах и на кухне, чтобы всегда были под рукой. Через некоторое время тактика нападения на людей изменилась и приобрела типично кошачьи замашки. Теперь щенок устраивал засады где-нибудь на возвышении: на кресле, диване и даже на столе. Как только ничего не подозревающий человек подходил на расстояние броска, лайчонок прыгал, взмывая в воздух, прямо на грудь. С трудом удавалось среагировать и поймать летающую собаку, чтобы она, чего доброго, не разбилась о пол. Удивительно, но маленькая лайка совершенно не боялась высоты. Видимо, она была создана для полетов! Посидеть спокойно, посмотреть телевизор или почитать книгу удавалось, лишь когда его высочество щенок соизволит отойти ко сну.
Однажды, когда лайчушка отправилась на лето в деревню, я по приезде туда стал свидетелем такой сцены. Моя дочка вбежала в комнату, где ее бабушка, лежа на диване, читала книгу, и что-то начала громко спрашивать. Бабушка тут же прервала ее, прижав палец к губам и прошептав: «Тише, Сашенька! Тише! Это исчадие ада только угомонилось. Сейчас, не дай бог, проснется! Я хоть пока от нее отдохну. Вон, посмотри, все руки и ноги искусаны. С самого утра ни сна ни отдыха!» Исчадие ада в это время дрыхло под диваном, распластавшись, как лягушка, прикрыв свои раскосые глазенки. Я тихонько вошел в комнату и ужаснулся. Вся мебель была погрызена, как будто в доме жил не маленький щеночек, а, как минимум, выводок бобров! Все углы кроватных спинок были закруглены, то есть отсутствовали. Ножки стульев и табуретов приобрели тонкость карандашей. Вся обувь аккуратно стояла на полке для головных уборов. Я тихонечко, чтобы не разбудить «исчадие», переоделся и на всякий случай поставил свои новые ботинки на стол. «Что ты, что ты! Не туда! Здесь достанет. Ставь на полку или за шнурки к гвоздю привяжи!» – прошептала моя мама.
Месяца в три Ласка начала рыжеть и вскоре превратилась в ярко-рыжую собаку с длинными задними ногами и большими, как у зайца или осла, ушами. Самое ужасное, что уши начали падать. То одно, то другое, а то сразу оба! Когда собака бежала, они качались в такт прыжкам. Я в панике стал названивать бывшему хозяину щенка. Слава богу, он оказался дома и успокоил меня, сказав, что это нормально. Щенок растет, и такое случается довольно часто – уши и ноги в росте обгоняют другие части тела. У меня прямо от сердца отлегло!
К пяти месяцам все пришло в норму. Из длинноухого зайца получилась красивая собака, уже к этому возрасту прекрасно одетая. Особенно мне нравились пропорции ее головы и тугая «баранка» хвоста в два оборота.

С трех месяцев я уже брал Ласку в лес на прогулку. Щенок с восторгом носился по лесу, впрочем, никогда не удаляясь от меня слишком далеко. Собачка обнюхивала деревья, травинки, цветы. Фыркала носом.
Все запахи были для нее новые, необычные. Лапкой пробовала на прочность встречающихся ей на лесной дороге жуков и слизней, охотилась за бабочками, высоко подпрыгивая за ними в воздух, гонялась за пичужками. Я постоянно находился в напряжении, боясь встречи с гадюкой. Бывшую мою собаку змея укусила прямо в нос. В окрестностях нашей деревни находится змеиный очаг. Гадюк в лесах всегда было полным-полно. Часто они наведывались в гости и в саму деревню. Можно было встретить гадюк и на деревенской улице, и на огороде, а то и прямо на скамейке возле дома, где они, свернувшись кольцами, дремали и нежились под солнцем.
Опасения мои чуть поутихли, когда однажды, подоспев на злобный, но в то же время какой-то настороженный лай своей собаки, я обнаружил более чем метрового ужа, лежащего в реденькой траве. Ласка облаивала его издалека, не приближаясь. Значит, инстинктивно чувствовала опасность, исходящую от пресмыкающегося.
В конце сентября, когда Ласке исполнилось только четыре месяца, я впервые взял ее на охоту по тетеревам. Не могу сказать, правильно ли я так рано приступил к нахаживанию лайки, по сути, еще маленького щенка, или нет. Но Ласка к этому времени была рослой, подвижной и очень любознательной. В общем, я взял ее на охоту.
Зная, где держатся тетеревиные выводки, мы направились с ней на зарастающее поле. Первого петушка я поднял из травы сам. После выстрела тетерев упал в траву. Я подбежал к месту падения птицы и начал подзывать собаку. Она в это время тщательно обнюхивала место, откуда поднялся черныш. Запах его был для собаки абсолютно незнакомым. Наконец Ласка подбежала ко мне, и я скомандовал: «Ищи!» Она бегала по траве вокруг лежащего кверху лапами косача, нюхала, но не могла причуять птицу. Вот она случайно наступила на нее лапой и, остановившись, в недоумении посмотрела на меня: «Чего искать-то? Ума не приложу!»
«Вот так да! – подумал я. – Неужели у нее совсем нюха нет?» Ласка вдруг уткнула нос вниз, отскочила, а затем настороженно приблизилась к птице и принялась ее обнюхивать, виляя «баранкой». Я скомандовал: «Молодец! Хорошо! Взять, взять его!», надеясь, что собака потреплет косача. Но этого не произошло. Не схватила она его и тогда, когда я, подняв тетерева за лапы, потряс им у ее морды со словами: «Взять! Взять его!» Честно говоря, я тогда расстроился.
На следующее утро мы опять пошли на то поле. Я снял поводок и отправил лайку в поиск. Нужно сказать, что трава, в основном люпин, на этом поле была густая и высокая. Собаке приходилось постоянно делать свечки, чтобы координировать со мной направление движения. Но что удивительно, Ласка, передвигаясь по такой крепи в течение нескольких часов, совершенно не подавала никаких признаков усталости! Забегая вперед, скажу, что ни одна моя собака, а я держал всегда только лаек, не способна была работать долгое время на такой большой скорости, постоянно на галопе, как работает сейчас Ласка. Кажется, что для этой лайки не существует понятия «усталость». Все время как взведенная пружина, постоянно в движении! Недаром мои друзья, глядя на ее неутомимую работу, прозвали Ласку «русской ракетой».
Но давайте по порядку. Собака уже в поиске. Остановилась, копается на одном месте, затем ведет по прямой, правда, не поднимая головы от земли. Наконец подняла голову, нос над травой, и так верхом, верхом подводит меня к островку небольших березок. Бросок в чапыгу, и взлет сразу трех тетеревов. Я сдуплетил, и одна птица упала, но я за деревьями не вижу куда. Бегу в том направлении, кричу: «Ищи, Ласка! Ищи!» Выбираюсь из березок на другую сторону. А она, умница, уже нашла! Тетерев живой, с перебитым крылом, а Ласка стоит над ним, придерживая его лапой, и нюхает. Похвалив собаку, говорю «фу», беру ее за холку и оттаскиваю от тетерева. Тот сразу же начинает подлетать над травой, бежит, уходя от нас все дальше и дальше. Собака скулит, взлаивает, вырывается, пытается хватануть меня за руку, и я ее, наконец, отпускаю. «Ищи! Ищи!» Сам бегу за ней посмотреть, чем закончится дело. Она находит петушка, ловит его, прижимая лапами и мордой к земле, но опять не давит. Ну что ты будешь делать! В ту осень взял из-под нее еще пару тетеревов и двух вальдшнепов. Познакомилась Ласка и с перепелами. Как-то шел я по полю. Собака бежала впереди. Вдруг вся вытянулась, припала к земле, морда серьезная, настороженная. Бросок в траву – две перепелки вылетают в разные стороны. «Трю-трю!» Собака кинулась за одной, но та очень далеко улетела. Вторая птица села метров через пятьдесят в высокий люпин. Место посадки с ориентиром «куст» я заметил, решил попробовать собаку в работе «по перемещенному». Подвожу к месту посадки перепела, но что-то у меня там заклинило, и напустил я Ласку по ветру. Собака нюхает траву, воздух. Я ей: «Здесь, здесь! Ищи!» Смотрю, вроде прошла уже место, где должна сидеть птица. Вдруг резкий разворот на 180 градусов, против ветра, и бросок в траву. Затихла собачка, и хвост раскрутила. Морда в траве. Подхожу, беру ее за холку, вынимаю хитрую морду из травы. В зубах – перепелка! Но держит аккуратно, не помяв ни единого перышка. Забираю у нее птицу и, присев на корточки, прижав голову собаки к своей груди, чтобы не видела, отпускаю. «Трю-трю!» – полетела перепелка. Ласка, не знаю, услышала ли или каким-то образом увидела, вырывается из моих объятий, моментально находит птицу взглядом – и за ней по стерне! Пролетев порядочное расстояние, перепел садится, а собака, чуть поискав, снова его поднимает, и опять погоня.
Хочется привести один пример работы молодой еще собаки по коростелю. Идем на охоту в лес. Проходя по лугу с высокой травой, Ласка натянула поводок. Спускаю ее. Собака крутится на небольшом пятачке, энергично крутя баранкой, часто поднимая голову из травы и прислушиваясь, а затем, словно ловя мышь, прыгает вперед и делает резкий выпад головой в траву – в зубах коростель! Аккуратно беру его у собаки и отпускаю на виду у нее, предварительно взяв собаку на поводок. Птица летит и через двадцать метров «падает» в куст. Собака отчетливо видит место посадки, но, спущенная с поводка, бежит совершенно не туда, а почти под девяносто градусов к тому месту, куда опустился коростель, и на удалении тридцати – сорока метров поднимает дергача на крыло!
Вообще на одного коростеля, с момента причуивания и до подъема птицы на крыло, а зачастую и славливания ее, у Ласки редко когда уходило больше двух минут!
Кто-то заметит, и, может быть, это будет справедливо, зачем нужно учить лайку работать по перепелу и коростелю? Не судите меня строго, но я всех своих лаек приучал работать не только по традиционной «лаечной» дичи: глухарю, тетереву, белке, кунице, крупному зверю, но и по утке, вальдшнепу, серой куропатке, перепелу и коростелю! По каким-то видам дичи лайка работает лучше, по каким-то хуже. Но мне кажется, что охота с лайкой от такого «ассортимента» только выигрывает. Ну не каждый же день я охочусь на медведя, лося или кабана!
По белке Ласка начала работать при минимальной помощи с моей стороны, самостоятельно, очевидно «на глазок», прямо с «пола» загнав зверька на дерево. Облаивала, как положено, на ствол не бросалась, хотя энергия у собаки и плещет через край.
Как-то мне представился случай погонять белочку по мелочам, и Ласка зорко следила за всеми перемещениями длиннохвостого зверька. Белок, в отличие от птицы, она начала прикусывать сразу же, зачастую ловя их во время падения и не давая упасть на землю. Специально по белке я с ней не ходил, но во время охоты на другую дичь она частенько их находила. Несколько штук я отстрелял. Одна белка после выстрела упала на густую еловую лапу да так там и застряла. На следующий день в этом месте собака принесла мне вчерашнюю белку. Поднявшийся ночью сильный ветер, видимо, сбросил зверька на землю.
Но это были лишь первые шаги на охоте неопытного щенка. С нетерпением я ждал следующей осени. Как проявит себя повзрослевшая собака?
Пришла весна. В марте выставил Ласку на областную выводку охотничьих собак. Не скрою, переживал, хотя друзья в один голос говорили, что моя лайчушка будет первой. Так оно и вышло – первое место в ринге в своей возрастной группе при высшей оценке «очень хорошо». Радости моей не было предела.
Летом повел Ласку на межрегиональную выставку. Добрая тетенька, эксперт всесоюзной категории, еще до нашего выхода на ринг оказала внимание Ласке, сказав: «Ну и красавица!» В ринг мы встали последними, но по поводу того, какое место займет моя Ласка в этот раз, у меня уже сомнений не было!
Пришел сентябрь. И вот мы на охоте. У меня отпуск, поэтому ходим каждый день. Первый раз попробовал Ласку в работе по куропаткам. Что здесь и к чему, разобралась довольно быстро. По крайней мере, уже второй подъем выводка был осмысленным. Тетеревов собака теперь «щелкает» как орехи. Битую птицу берет мягким прикусом, с подранками не церемонится, сразу душит. Волнения мои по этому поводу оказались напрасными. Но это все работа «в стиле спаниель». Тетерева облаивать себя не дают, так как после подъема улетают в дальнюю даль и даже на опушку леса не садятся, а летят куда-то дальше. Мне хорошо видно, как собака, сопроводив их до края поля, вбегает в лес, но вскоре возвращается обратно.
Мне хотелось попробовать лайку по глухарю. Ходим по лесу в глухариных местах, но «бородатых» нет! Зато рябчиков много. Ласка то и дело поднимает птиц. Которые садятся на виду, тех я стреляю. Но это случается редко. Обычно птицы взлетают – и сразу же с глаз долой! Ласка их находит, но, лайнув три-четыре раза, страгивает птицу. Рябец перелетает, собака опять его вычисляет, и все повторяется заново. В конце концов Ласка выбегает ко мне не солоно хлебавши. И вот однажды случилось чудо, по крайней мере, для меня. Ласка выбежала из леса на дорогу и за поворотом подняла рябца. Я услышал его взлет, а затем лай собаки и сразу же шум слетевшей с дерева птицы, не выдержавшей облаивание. Через некоторое время навстречу мне выбегает моя собака, останавливается и пристально на меня смотрит. Я говорю: «Чего встала? Вперед! Ищи давай, ищи!» А она пару раз лайнула на меня – и в лес. Я ничего не понял и свернул за собакой лишь из-за того, что мне нужно было именно в ту сторону. Ласка впереди, оглядывается на меня, потом смотрит на елку: «Гав-гав!»
А оттуда рябчик – «Фррр!» Вот тут до меня дошло: «Да это же был анонс!» Вот так чудо-юдо! Собака-то молодая, а как сработала! А я? Каков дурак! Ласка всем своим видом мне показывает: «Пойдем, хозяин, я тебе там такую птицу нашла! Кругленькую, пестренькую!» А я так ничего и не понял!
Шли дни, мы скитались по лесам, и однажды собака нашла-таки глухаря. На полном ходу она вдруг остановилась, прислушалась и рванула в сторону. Метров за сто послышался ее лай. Я по просеке стал подходить к собаке и вскоре увидел ее. Задрав морду кверху, она лаяла на сосну, окруженную густыми елями. Решив, что Ласка нашла белку, я вскоре напрочь отверг эту мысль. Голос собаки был размеренным, совершенно непохожим на тот, каким она облаивает длиннохвостых грызунов. Силясь рассмотреть что-нибудь через густые лапы елей, я стал обходить их по кругу и в прогале увидел сидевшую вполдерева огромную птицу. Глухарь! Я медленно поднял ружье и выстрелил «четверкой» из верхнего ствола. Птица начала падать, громко хлопая крыльями, но метрах в трех – четырех от земли зависла почти на одном месте и, часто-часто взмахивая крыльями, тяжело потянула вдоль просеки. Я ударил вдогон «шестеркой», и глухарь завалился в куст...
Как смогла собака найти глухаря на слух на таком расстоянии, что она там услышала, для меня остается загадкой.
С той первой работы по мошнику прошло много времени, и еще не раз мы охотились с Лаской по глухарям. Обладая уникальным слухом, собака часто поражала меня его поистине фантастическими возможностями.
Сейчас Ласке полтора года. Впереди притравка по кабану и медведю. Посмотрим, как поведет себя «исчадие» при работе по крупному зверю, что из нее получится...

Вячеслав Ососков

_________________
"veritas vas liberabit"

Олег вам удалось прочитать что нибудь из Д.О.Кервуда, если прочли напишите пожалуйста свои впечатления.

Юля пока увы не прочел. прочту отпишусь конечно.

_________________
"veritas vas liberabit"

Два - У - Два
Первое "У"
В обычной московской двухкомнатной квартирке, обращенной в клуб охотничьего собаководства, особенно людно бывает по четвергам. В этот день собираются лаечники. Шумоватые, деятельные, привыкшие к дальним, подчас рисковым поездкам в звериную глухомань, еще пахнущие, кажется, дымком таежного костра, они толпятся в коридорчике, находят знакомых, кучками стоят на улице. Они плотно обступают вождей секции лаек, перед которыми лежат книги породы, кинологические "студ-буки", журналы собачьих брачных знакомств. Но и без записей руководители секции знают назубок родовые линии достойнейших производителей, устойчиво передающих поколениям лучшие черты характера и статей. Эти люди - энтузиасты-подвижники: отложив все домашние дела, приезжают они каждую неделю, чтобы окунуться в круговерть шумных обсуждений, как и где организовать испытания лаек по белке, кабану или медведю, где назначить будущие свидания ничего не подозревающим пока остроушкам для получения потомства. В руках вождей секции - будущее московского лаечного племени.
Результаты этих свиданий в месячном возрасте привозят сюда, чтобы показать их и получить свидетельства, удостоверяющие щенячьи личности. С затаенной гордостью хозяин извлекает из короба, а то и просто вытряхивает на пол очаровательных лайчат. Толстолапые увальни, поросшие медвежачьей шерсткой, таращатся на собравшихся еще лиловатыми младенческими глазами, расползаются на полу, ковыляют по раскрытым на столе "студ-букам". Вожди секции придирчиво осматривают и оценивают прибавление племени: заглядывают в глаза, раздувают шерстку, даже принюхиваются к дыханию:
- У здорового оценка изо рта должно пахнуть свежей редечкой!
Для многих щенков этот день - прощание с мамашей, с гнездом: новый хозяин, для которого породистый несмышленыш становится сейчас самым дорогим существом на свете, полный радужных надежд на будущую охоту, увозит щенка куда-нибудь на Север, в Сибирь, - московские лайки нынче пользуются широким спросом.
Волею случая первым в роду охотников, всегда державших легашей, я тоже завел лайку. Судьба сама подарила мне бездомного красавца Пыжа, чудом избежавшего гибели под колесами Садового кольца. Мудрец и джентльмен, пес покорил меня. Я стал лаечником. Это отвечало духу времени: вытесненная урбанизацией и невежественным хозяйствованием на земле, вековая классическая среднерусская охота откатилась на север, в сибирскую глубинку, в малопригодные для сеттера или пойнтера угодья. Десяток лет я счастливо и уединенно охотился с Пыжом, наслаждаясь его аристократизмом, вежливостью и послушанием, но недолог собачий век… Прошло какое-то время, и я начал наведывать лаечные четверги. Сердце мое подтаивало при виде покрытых звериным пухом неуклюжих увальней, но... Что-то все еще мешало мне относиться к одному из них, как к "своему". Своим все еще был Пыж, непреклонной была память о нем.
...Очередное семейство прибыло на смотрины из Подольска. Упитанные, похожие на байбаков кутята были "высыпаны" на пол комнатенки, предназначавшейся то ли для кухоньки, то ли под кладовку. Пегие лайчата принялись исследовать новое место, башмаки расступившихся любопытных. Им был ровно месяц.
Впрочем, пегими были не все. Самая маленькая сучонка была совершенно белой. Она же была и самой деятельной. Она тут же деловито отправилась путешествовать, путаясь в многостволье человеческих ног. Гнездо было хороших кровей, отменно выкормленные щенки казались один лучше другого - у меня разбежались глаза...
- Я бы посоветовал вам обратить внимание на эту особу, - Деликатно заметил Сергей Глебович Добров, один из вождей секции, имея в виду белую сучонку. Но я и сам "положил на нее глаз". Совет лишь укрепил мои симпатии. У "особы", при ее окрасе, был блестящий угольно-черный нос, высоко расположенные ушки уже стояли, крутая вигулька хвостика лихо закинута на спину. Вот только глазок... Краешек левого глаза был голубоватым.
- Это ничего, - успокоил Сергей Глебович. - Просто, как говорится, прокол радужки. Вернее всего, кто-то из братцев-сестриц задел коготком. На зрений не отразится.
- Непоседа из непосед, - сказал хозяин. - Никому в гнезде покою не дает. Мы все-таки глазок проверили. Зрение вроде бы не пострадало.
И я решился, "возможно, это даже знак судьбы, отметившей по-своему исключительность "персоны" - утешал я себя. - Необычная масть, необычный характер... Кто не мечтает, приобретай щенка, о славном будущем своей собаки!"
- Никак поросеночка купили? - удивилась лифтерша, приглядываясь к торчавшей из пазухи мордочке.
- Белого медвежонка, - распахнул я куртку, под которой на белом чернели три точки: глаза и нос.
Сучонка с ее белыми ресницами и розовыми веками в самом деле смахивала на поросенка. Но и на медвежонка тоже. И потому после недолгих поисков имени получила такое: Умка.
Мы ожидали ночного плача, но Умка по родительнице не тосковала. Ее больше занимало любопытство, интерес к новому месту. В первую же ночь, упираясь головой в тумбочку, она забралась на постель. Мы выдворили ее. Но ход был найден: через полчаса она снова была на кровати. Мы поняли, что подобная предприимчивость, если не будет сдерживаться "моралью", может привести к конфликтам. И стали обращаться с ней строже. Однако поиск методов воспитания она, по-видимому, считала делом исключительно воспитателей, не имеющим к ней никакого отношения. Она была так же настойчива в осуществлении своих желаний, эксцентрична в поведении, буйно отдавалась играм и, увлекшись, частенько переступала их границу: могла ощутимо прикусить. Шумные, с воплями и лаем игры сменялись внезапно глубоким сном, который без всякого перехода мог снова обратиться азартной игрой.
При выборе собаки той же породы нам хотелось, чтобы она как можно меньше напоминала Пыжа: тот был кобель, эта - сучонка; тот черно-пегий в "маске" - эта белая; тот был очень сдержан в своих чувствах - эта... Кажется, наши пожелания были вознаграждены с лихвой!
Умка росла "по частям": уши, ноги, хвост, затем нагоняло все остальное. До первой прививки в трехмесячном возрасте мы выводили ее гулять на территорию огороженной подстанции, где не было собак. На воле она смирела, залезала в сугроб, теряясь на белом, тщательно вынюхивала что-то, до чего-то докапывалась - это свойство дотошной "копухи" не вязалось с ее взбалмошным легкомыслием. Она негодовала, противилась и закатывала истерики, когда уносили ее домой. Еще не стершимся, острым коготком она, вырываясь, расцарапала мне сверху донизу щеку - поди, объясняй каждому, что это сделал не кто иной, как собственная собака!
Весной, когда Умке стало немногим более полугода, у нее впервые проявился охотничий инстинкт. И, надо сказать, в очень неподходящем дли этого месте. На воду бассейна фонтанов перед университетом на Ленинских горах с громким шварканьем опустился селезень, поплыл, крутя головой. Это произошло на глазах Умки. Она вырвалась и с воплем бросилась в бассейн. Селезень-горожанин не испугался, но на всякий-случай стал отплывать в сторонку. Довольные неожиданным развлечением, гуляющие столпились на краю и наблюдали, как лайка-подросток, плавая меж раскрашенных чугунных лилий, - слава Богу, они не фонтанировали, - пыталась настичь красавца-селезня. Он становился ближе, ближе... Напустив собаку, селезень-взлетал и шлепался на воду в другом конце длинного бассейна. Умка разворачивалась и пускалась за ним...
С трудом удалось мне отозвать, извлечь на высокий гранитный борт дрожавшую от возбуждения, скулившую Умку. Я был смущен большой аудиторией зрителей, среди которых: двое, кажется, были в милицейской форме, но больше все-таки обрадован охотничьей горячностью подрастающей лаечки.

Второе "У"
По Дороге из Переделкина я выезжал на бойкое Минское шоссе. Впереди - мелькающие на трассе машины, постовой ГАИ у слияния дорог, справа - магазинчик, слева - водопроводная колонка, человек у повешенного на кран ведра. Я сбросил и без того небольшую скорость, чтобы остановиться у выезде на "Минку". И заметил краем глаза, как что-то шарахнулось от колонки, тут жег под машиной послышался легкий стук...
В зеркале заднего обзора видна была оставшаяся на асфальте кучка. Кошка? Чего ради она вдруг метнулась под машину?
Ту же съехав остановился на обочине. Шедший сзади автобус пропустил кучку меж колес. Человек с ведрами уже возвращался через дорогу к домам. Остановился на секунду, посмотрел на кошку и направился в переулок. У него были заняты руки.
Но это была не кошка. Это была собачка. Я вынес ее безжизненное тельце, положил на траву. Маленький кобелек. Лохматая, песочной масти шерсть. Что делать? Неприятно, когда расшибается о машину, застревает в оперенье даже стрекоза. А тут - собачка... В машине у меня своя лайка, она наблюдает за мной через заднее стекло...
- Она увидела на этой стороне собаку, метнулась от хозяина - за водой с ним увязалась, - а тут вы... - словно бы с осужденьем сказала женщина, наблюдавшая происходящее.
А тут я... Но что я мог сделать? Ведь песик попал под машину даже не спереди, а сбоку!
Я присмотрелся - песик дышал. Из носа у него выступила кровь, но переломов, кажется, не было: колеса его миновали. Без сознания, но - жив. Жив! Значит, надо скорее к врачу! Женщина не знала, где ближайшая ветлечебница. Я побежал к постовому.
- Что случилось? - отрывисто козырнул инспектор. И, узнав, махнул рукой:
- Редкий день не попадают. Надоело убирать. Хозяева не смотрят. Плюньте - не первый и, наверное, не последний.
Я решил, что быстрее доберусь до "своей", знакомой лечебницы, нежели искать за городом.
Антонина Ивановна внимательно осмотрела кобелька, сделала два укола.
- Молоденький, видите, зубы еще не менялись. Переломов нет, но сильное кровоизлияние - десны и веки белые... Трудно сказать, чем кончится. Сейчас, во всяком случае, покой и покой!
Два дня песик был на грани. Не ел, насильно пил лекарства. Умка, с первых минут его появления питавшая к гостю настойчивый интерес, иногда прорывалась к нему, легкомысленно тыкала носом, вопрошая, - он поднимал большие темно-ореховые глаза, полные страдания, смотрел так моляще, что она никла, застывала у его ложа.
Покой, лечение, а главное, возраст песика взяли верх: он начал поправляться. С легкой растрепанной шерсткой, с длинными тонкими ногами, с выпуклыми выразительными глазами на небольшой, круглой, как орешек, голове, он больше походил на обезьянку, чем на собаку. Ушибленную заднюю левую ногу он обычно поджимал, берег ее и трусил, как заяц, вскидывая задом. С Умкой, чувствовавшей себя хозяйкой, устанавливались раз навсегда непростые, порой забавные отношения. Уступая ей во всем, он не упускал возможности прошмыгнуть вовремя в дверь, ухватить свой кусочек, оказаться поближе к хозяйской ласкающей руке.
- Ишь ты, какой шустрячок, ушленький какой! - подивился наш жэковский слесарь Саныч, "доктор Крант", когда кобелек, подпрыгивая, шмыгнул мимо его ног раньше всех из подъезда.
Да, он от рождения обречен был стать Ушликом - как иначе прожить при таком-то росточке среди больших и сильных? Но, невзирая на свои размеры, Ушлик, как это нередко бывает у маленьких, оказался безрассудно, нагло храбрым. Непререкаемым авторитетом у него пользовалась только Умка. Как бы ни был он голоден, он не притрагивался к плошке с кашей, пока не поест или не откажется Умка. Он почтительно обходил спящую Умку - и ложился так, чтобы не прикоснуться, не потревожить ее. И хоть Умка ни его, ни кого-либо других никогда не трогала, почтение Ушлика к "хозяйке" было неколебимо. Зато других собак он, как правило, не "уважал". Завидя их, он издали начинает противно ныть и хорохориться, "вставать на цыпочки", скрести задними ногами землю, задирать попусту ногу и вообще старается нагнать страху. Первым он в драку не лезет - да вернее всего, и не хочет ее - просто демонстрирует презрение и неустрашимость, "играет мускулами" и часто провоцирует склоку. А если она разражается - не отступает, как бы ни был велик противник. Чувство страха, похоже, неведомо ему. Только что он может сделать своими зубками, способными в лучшем случае придавить мышь? Если не вмешаться, в первой же серьезной драке с кобелем-громилой он испустит свой настырный дух. Я заранее подхватываю его на руки, и тут его негодование достигает высшего накала, он выкрикивает в адрес противника самые страшные ругательства, он плюется, кашляет и задыхается, трясется от ярости. Я цыкаю на него, шлепаю - меня он боится, зажимает глаза и съеживается, - и тут же снова захлебывается в новом приступе злобы. Надо уйти от "противника", и он тут же становится покладистым, ласковым и послушным.

Два "У"
Итак, две собаки... Сентябрь, проведенный, как обычно в Заонежье, окончательно поправил Ушлика. Он почти перестал хромать. Лучше всяких лекарств сказались онежский воздух, деревенское приволье, лесные травы и черника, которую Умка и Ушлик приноровились сами скусырать с кустиков.

Охота снова обрела для меня смысл. Интересно было наблюдать, как в десятимесячной лаечке оживала родовая память, лишь только попадала она в лес, как пробуждалась ее охотничья страсть при встречах с боровой птицей или белкой. К лосям она, слава Богу, осталась равнодушной. Мы вплотную наткнулись на молодую корову, лежавшую в береговой осоке. Мне видны были только ее растопыренные уши, отгонявшие комаров. Боковой ветер относил запах зверя и шорох наших шагов. До лосихи было метра четыре, Умка находилась и того ближе, и мне пришлось шикнуть, чтобы лосиха не ударила в испуге лайку. Корова, выросши перед нами, шарахнулась, вломилась в тальники. Умка бросилась было за ней, но тут же вернулась, недоуменно поглядывая то на меня, то в сторону удалявшейся лосихи, - что это было?!
Для "школы" ей требовался молодой глухарь. Но при нынешнем количестве дичи в Заонежье это зависело от везенья. А нам не везло. Умка искала белок, лаяла рябцов. Рябчик плохо сидит под лайкой, особенно после листопада, и лаечники такое баловство своим собакам запрещают. Я поколебался и решил поддержать Умку, если она делала все "по науке": поднимала рябца, держала его, и мне оставалось подойти на выстрел. Иначе ей вообще могло быть непонятным - зачем мы ходим в лес с ружьем?
Однажды, когда мы уже возвращались домой, она, отстав, принялась кого-то азартно лаять. Я решил, что это опять белка, отозвал ее, она прибежала страшно возбужденная, занятая, убедилась, что зовут ее попусту, и тут же исчезла. На прежнем месте возобновился лай. Пришлось все-таки возвращаться. На толстой ели метрах в трех от земли сидела молодая, угольно-черная, с белым носом норка. В этот день Умке исполнилось одиннадцать месяцев.
Породистая "клубная" собака, в том числе и лайка, требует от хозяина многих хлопот. Эгоистичный взгляд - "мне не медали нужны, а работа" - может в конце концов расстроить кинологическую работу и сказаться, в свою очередь, на рабочих качествах породы. Нужна работа, но нужны и испытания и выставки, чтобы "лепить" будущее племени, устранять недостатки и укреплять достоинства экстерьера, охотничье мастерство. Да и сами дни тренировок и испытаний, дающие возможность повидаться с охотниками-одноклубниками, повспоминать у костра прежние охоты и поездки, поволноваться за своих испытуемых питомцев, - как праздники, разрушающие однообразие будней...
На испытания по утке привезли крякв с подрезанными крыльями и хлопуна, стали по очереди выпускать на осокистое полевое болотце собак. Проэкзаменована, отозвана мокрая лайка, эксперт Александр Сергеевич Блинов, раскрыв тетрадь, углубился в подсчет неумолимых баллов. Затянувшаяся, волнующая владельца собаки пауза. Я заметил, куда улизнул на притихшем болотце хлопун. Следующая - Умка. Пускаю ее, подсказываю, где искать. Она мельком обнюхала камыши и... вылезла из воды, принялась разбираться в кочках, направилась совсем в другую сторону. Может, водяная крыса? Ах, досада... На зов не идет, занята своим, в глазах болельщиков вижу свою постыдную беспомощность. Упрямая сучонка потянула к соседнему за перемычкой пустому болотцу. Конфуз... Вдруг заходила, зачелночила в кочках - и буквально выковырнула из-под кустика хлопуна! Надо же, куда учесал! Умка прыжками, с шумом и плеском за ним, - у меня отлегло от сердца: нашла-таки, копуха! Но... Жалко хлопунца. Поймала его Умка. Никогда не была кровожадной, а тут сгоряча... С уткой в зубах, уже вплавь, повернула к берегу - и вдруг выплюнула добычу. Посылаю второй, третий раз - нет, ни в какую. Уперлась, своенравная. Знаю уже, в таких случаях лишь больше упрямится...
- Как ни мешал хозяин - собака свое сделала! - усмехнулся строгий эксперт. - Поиск - отлично! Настойчивость и самостоятельность - отлично! А аппортирование, м-да, желает лучшего. И послушанием не отличается. Хозяйская вина!
- Не отличается, - вздохнул я. - Что верно, то верно. С норовом...
- Трешка! - подытожил баллы Александр Сергеевич. - Третья степень. Но трешка с запасом.
Есть люди такие - быстро схватывающие, способные, даже талантливые, и не мудрые, не умеющие рассудить, взвесить события. Вспоминаю их, глядя на Умку. На охоте сметлива, въедлива, упряма в поиске, но нет уверенности в ее трезвомыслии, по импульсивности может сделать что-нибудь непредвиденно-неразумное. Пыж, как это нередко бывает у лаек, особенно родом с Севера, уток не терпел и дичью их не считал. Но, если попросить, мог сплавать и принести, чтобы презрительно выплюнуть утку на берегу. Он был рассудителен, за всю жизнь свою ни разу дома не залаял. Настоящий мужской характер. И чистюля редкий: всякую лужу минует, по камешкам перейдет грязь. А эта сучонка все чувства выражает голосом, ворчит, вопит и лает и шлепает по лужам, не разбирая, - при ее-то маркой "рубашке". При встрече радуется так, только что с ног не сбивает, прыгает с воплями и лаем, по-дамски экзальтированна и переменчива. Собак, если они не страшат своими размерами, сразу приглашает к игре: припадает на передние лапы, взлаивает и пускается наутек - догоняй! Но наблюдательностью своей нас поразила: отметит каждое изменение в привычной обстановке, обратит внимание на каждый новый предмет. Вытрясет, например, самосвал пенек на дороге, - мимо нашей деревни пни возят на канифольный заводик, - Умка издали заметит, насторожится и поднимет загривок. И хоть на обочине пеньков немало, тот-то - новый! Вчера ведь не было, а тут - появился! Умка заходит с подветра, ловит запах - да, новый! Вопросительно смотрит на меня, на пенек, ворчит - что же это все-таки незнакомое? Откуда взялось? Не страшно ли? Я подойду, трону пенек ногой - иди сюда! Пенек как пенек. Подходит недоверчиво, понюхает, заметно смутится, "улыбнется" виновато, ткнет, припечатает пенек носом - и теряет интерес. Больше она его замечать не будет.
В городском дворе она иногда разыгрывает меня: встанет по ту сторону ограды из прутьев и показывает своим видом, что тут ей не пролезть, узко. Так и мне кажется - нет, не протиснется, а обходить далеко. Лезу, если это зимой, в сугроб, ищу, где прутки приварены пошире, показываю - вот здесь! Тогда она демонстративно проходит там, где казалось тесным, насмешливо улыбается: ты-то поверил, искал лаз!
Есть у нее шуточки и поозорнее, от которых отучить никак не удается: подойдет сзади и ткнет носом в непозволительное место. Человек подхватывается от неожиданности, ойкает, смущенно смеется - а Умке это нравится. Однажды проявленная людская реакция запомнилась ей, и теперь она нет-нет да отпустит такую "шуточку", - правда, по отношению к людям знакомым. Скоро пять ей, не молодая, но поиграть любит по-прежнему, особенно в прятки, когда я затаюсь, а она находит и, обнаружив, деланно испугавшись, пускается в восторге закладывать карьером круг за кругом. Играет и с мосолком, припрятанным где-нибудь на пустыре: находит его, подкидывает и ловит и предлагает мне попробовать отнять. Такую же игру затевает дома с мячом или резиновым кольцом, которое старается надеть мне на ногу: отнимай! На вторую осень я ждал от Умки зрелой работы. Приятель в Карелии отвез нас в глухую промысловую избушку. Когда дорога, которую назвать таковой можно было с очень большой натяжкой, уперлась в болото и корчи, мы пошли по тропе. Все пять километров пешего хода Ушлик возмущался тем, что Умка и Дымок, лайка Валерия, сразу обнаружили общность интересов, увлеклись поиском и перестали обращать на него внимание. "Гудел", хорохорился он и возле избушки. Я раскладывал на нарах вещички, когда за стеной раздались визг и грызня. Первое, что ощутил я, выскочив за порог, - разлившийся в деревьях запах вспоротой брюшины, запах потрошеного барана. Дымок, схватив кобелька поперек, трепал его на весу, как тряпку. Алла пыталась отбить, но ее опередила Умка. Она хватанула Дымка за гачи, и тот выпустил Ушлика. На окровавленном его боку свисал большой клок шкуры. Просвечивали извивы кишок, но тонкая пленка, державшая их, каким-то чудом осталась цела.
- Ну все, конец вашему Ушлику, - сказал Валерий.
А Ушлик даже в таком состоянии пытался опять ринуться в драку!
Что делать? До ближайшего поселка около шестидесяти километров, тропа, отвратительная лесовозная дорога...
Прибегнуть к милосердному выстрелу? Но не хватало на это духу, не могла бы подняться рука. Ничего не оставалось, как пытаться зашить. Алла смочила иодом обычные нитки, обожгла иглу. Я держал Ушлика, прижав его к скамье, Алла орудовала иглой. Кобелек верещал, слезы текли из его глаз, шмыгала носом Алла. Но выхода нет, надо это пережить.
Наутро Валерий уехал. Мы остались одни. Ушлик отлеживался на нарах. Алла оставалась в избушке присматривать, чтобы не съехала повязка, не разошелся через край заметанный шов. А Умке надо было постигать таежную школу, мы уходили в лес.
...Глухарь взорвался у нее из-под носа и, полого поднявшись, утянул за сосняк. Умка бросилась за ним. Метрах в трехстах раздался ее лай. Глухарь, как я успел разглядеть сквозь ветки, показался мне старым. Надо спешить - старики так крепко, как молодые, не сидят. Но вот досада! Путь мой преградила речка. Умка лаяла на другой стороне. Выше по течению, я знал, есть через речку кладушки.
- Сойдет... Сейчас сойдет, - задыхаясь, бежал я на переход. - Не может так долго сидеть на лаю...
Мокрая, не успевшая толком отряхнуться лайка крутилась в еловом подросте. Теперь только не торопиться, надавить расходившееся дыхание, не подшуметь...
Глухарь оказался сеголетним, из ранних. Но я все равно был готов расцеловать мокрую, в налипшем пуху, пахнущую псиной голову...
Но у собаки обнаружился порок, трудно поддающийся устранению: стронув зайца, она молчком пускалась в погоню. Двадцать, тридцать минут - Умки нет. Я прислушиваюсь - может, лает где-нибудь далеко, под ветром или за сельгой приглушившей звук? Кричать? Подозвать выстрелом?
С топотом в двух метрах от меня промчался чалый беляк. И вслед за ним, на хвосте, вывалив язык, запаленно дыша, с горящими глазами моя лайка. Открылась причина ее долгих отлучек! Я поймал ее, отчитал, вытянул хлыстиком, но время от времени исчезновения все равно повторялись. Людей здесь не было, но мне попадались волчьи следы, и хоть лайка гнала молчком, волки могли перехватить ее, это было самое страшное, чем грозили наши глухие места.
Отдаленность цивилизации, свежее дыхание огромного озера, на берегу которого притулилась избушка, "стерильность" глухомани избавили Ушлика от заражения, рваный бок быстро заживал. Когда через десять дней мы возвращались к дороге, где поджидала "Нива" Валерия, большую часть пути Ушлик шел сам. Только, к несчастью, опять пострадала та же задняя лапа, Ушлик почти не наступал на нее, и теперь уж, по-видимому, это было надолго.
Наш Пыж похоронен в Заонежье на высокой горе, откуда широко оглядываются леса с зеркалами озер, Онего-море, впаянные в его синь белые суда. В погожий неохотничий день мы решили наведать с биноклем гору. Все было там по-прежнему: густотравные поляны на вершине, надмогильный валун с краткой надписью, умиротворяющий душу простор... Умка вдруг метнулась под куст, но тут же выскочила, держа на весу лапу и озадаченно поглядывая на нее. Опять порез на битой бутылке? Сколько раз уже она калечилась на осколках бутылок, густо покрывающих пустыри, "обогативших" культурный археологический пласт нашей эпохи...
Раны однако не было. Змея? Алла слышала, как в кусту что-то маслянисто прошелестело. Но здесь мы никогда не видели змей... И в десяти шагах от могилы Пыжа, мистика какая-то... А поведение лайки менялось на глазах. В местах моих охот водились гадюки, но собаки ни разу от них не страдали, и я не предполагал, что яд гадюки так стремительно действует. Минут через пять Умка впала в полупаралитическое состояние, слегла. Теперь уж сомнений не было - надо срочно к врачу. Машина осталась в деревне, до нее четыре километра. Полпути я нес Умку на руках. Она обмякла, голова у нее болталась. Нагнал лесовоз, подбросил до деревни. Теперь - в город, почти сорок километров. По дороге Умке стало получше, но лапа раздулась, как бревно.
Рабочий день шел к концу. Женщина-ветврач были без халата, у двери стояли приготовленные хозяйственные сумки.
- Сыворотки у нас нет и никогда не было, - сказала врач. - Нам ее не дают. А была бы - стоило бы тратить на непродуктивных животных? Все эти Собачки, кошечки - городская забава!
Я опешил. Ветеринарными врачами были мои отец и дед, но я никогда не слышал, что милосердие оказывается из расчета продуктивности того, кто в нем нуждается. Откуда это взялось? Уж не из людских ли больниц и санаториев, где уровень медицинской помощи поставлен у нас в зависимости от "табели о рангах", от занимаемых постов? И разве не с помощью лаек государство ежегодно получает валюту от продажи пушнины, если уж говорить о "продуктивности"?
Не стоит вспоминать здесь доводы в резком разговоре с врачом, в результате которого она все же ввела, пусть внутримышечно, укрепляющее сердце, обколола марганцем место укуса. (К слову вспомнить, не оказалось сыворотки и у медиков, хотя, случается, от гадюк страдают и люди, особенно в пору лесных сборов.)
Дней восемь Умка ковыляла, держа на весу раздувшуюся ногу, потом опухоль начала опадать и сошла совсем.
Родословная собаки накладывает на ее хозяина немалые обязательства. Владелец кроеной собаки находится плену ее родовитых предков. Даже будучи лишенным тщеславия, он должен заботиться о дипломах испытаний, об оценках на выставках собак. Это необходимо, чтобы собака была включена в план вязок и могла дать достойную ветвь своего генеалогического древа.
Умке исполнилось два с половиной года, и мы решили, что ей порет испытать материнство. Отец будущего потомства был определен руководителями секции в Подмосковье.
Стоял март - время полуденных капелей, синих теней на снегу, хрустких вечерних заморозков. Стемнело, когда мы добрались до места. На краю поселка среди сосен разместилась целая колония лаек и гончих, сидевших в вольерах. В вольерном городке пахло зверинцем. Хозяин выпустил своего Вулкана, и он, стосковавшись по движению, крупный, в сером волчьем наряде, пахнущий зверем, метнулся к Умке. Напуганная его стремительностью, наша городская "диванная" лайка увернулась, визгнула по-бабьи и ощерила зубы. И Вулкан, получив отпор, бросился в лес, где куницы, зайцы и лисы уже начали оставлять следы - пришло их время...
Больше в этот вечер мы жениха не видели. Свобода оказалась дороже любовного знакомства. Пришлось визит повторить. Вернувшийся накануне из леса заполночь Вулкан теперь все внимание отдал гостье. Но в Умке сидел вчерашний испуг, она отвергала его заигрывания и огрызалась. У себя на пустыре она была не прочь пофлиртовать с ухажорами, давно знакомыми ей по прогулкам, но... Свободная любовь по сердечному влечению - это удел вольных. Собаки, находящиеся в плену родовой крови, как члены царской фамилии, лишены такой обычной, такой естественной привилегии. И мы, трое взрослых, изъявших свою божескую волю на брачный союз наших лаек, одна из которых не хотела считаться с этой волей, употребили насилие, вполне обычное при подобных обстоятельствах, как подтвердят расчетливые кинологи, что и было единственным нашим оправданием.
И все-таки мы возвращались с чувством вины перед нашей белой лаечкой, внутренне пристыженные ее подневольной свадьбой, всем тем, что произошло средь темных сосен на безлюдной в эту пору тропке, усыпанной мартовскими Ледяными черепками, под высоким звездным небом, наполненным земными запахами талого снега...
Нашу Умку будто подменили. Не стало игривой взбалмошной сучонки, готовой к шалостям, она посмирнела, стала ходить степенно, словно прислушиваясь к себе; и мы все более убеждались, что поездка в подмосковное поселение вольерных собак не была безрезультатной.
Алла, готовясь к акушерской помощи, запаслась инструкциями, что и как следовало делать при родах. Долго выбирали место для гнезда и выбрали наконец, освободив угол в спальне.
На исходе короткой майской ночи Умка затревожилась, разбудила нас. Алла отвела ее в приготовленный угол.
- У нее схватки, - определила Алла.
Дыша открытой пастью, Умка одичалыми глазами косилась на живот, но вскоре успокоилась и улеглась.
Мы снова проснулись оттого, что в углу что-то происходило. Умка покрутилась, легла, опять встала. Косясь назад, сделала едва заметное усилие - и, обернувшись, подобрала что-то, принялась с прихлёбом лакать и вылизывать языком.
- Первый! - словно бы удивилась Алла, подойдя к углу. - Пегий, с белым воротником!
Все, что она приготовила - ножницы, бинт, вату, - не потребовалось. Сама Природа будто бы вошла к нам в спальню вместе с погожим ранним майским утром, властно взяла все в свои руки, распределила обязанности, оттеснив нас и отведя нам роль сторонних зрителей.
Спустя время какое-то движение прошло по Умкиной морде, изменило ее выражение, и она снова звучно залакала, стала вылизывать щенка. Сидя в постели, мы смотрели и дивились, как наша безалаберная Умка ловко и сноровисто делает то, чему ее никто никогда не учил. На наших глазах происходило величайшее из таинств Природы - таинство явления новых жизней. Облизанные матерью, ее мокрые, с червячками обкусанных, быстро-сохнущих пуповинок, щенята уже упирались розовыми, с крошечными коготками ладошками мягких бескостных лапок и тянулись, мурча, искали слепыми мордочками сосцы: они уже хотели есть.
Через два часа их стало четверо: два кобелька и две сучонки. Умка носом подтолкнула их к животу, отвалилась, подставив налившиеся сосцы. Чрезвычайно заинтересованный тем, что творилось в углу, Ушлик смотрел из двери, не решаясь, однако, заступить за порог. Мельком скользнув по нему взглядом, Умка молча сосборила губу. Она оказалась очень внимательной, нежной матерью. Стоило трудов отозвать ее на прогулку. С воплями и стенаньем, будто навеки расставалась она с выводком, порывалась вернуться, наспех делала на дворе свои дела и мчалась домой, просилась и скребла дверь. Откуда что взялось! Молодая мать подчищала все за щенками, умело переворачивала их на спину и массировала языком животы. При нашем приближении она ревниво накрывала щенят головой, тревожно и моляще смотрела снизу вверх "русалочьим", с голубым краешком глаза взглядом. Необыкновенно уютный запах исходил из угла - молочный запах чистого щенячьего гнезда. В свое время лайчата прозрели, распушились, стали закидывать на спину смешные хвостишки, у них прорезались острые, как иголки, зубы. Они жадно сосали, мяли когтистыми лапками материнский живот, и мы смазывали раздраженные, покрасневние сосцы вазелином и маслом. Мать похудела, облезла, но щенки были жизнерадостны и толсты, как байбачата. Умка все чаще оставляла их, избегала их острых зубов, перестала подбирать их "грешки". И Ушлик получил наконец доступ к семейству. Смешно было видеть его в роли дядьки-наставника, терпеливо сносившего бесцеремонность непоседливых братцев и сестриц, теребивших его бороду и хвост, топтавшихся по нему, когда он разваливался на полу при игре в "поддавки". Для всех нас, деливших пространство квартиры, время с половины мая по конец июня было "месяцем щенят", они полностью владели этим временем. А потом разъехались - в Ленинград, в тверские, в воронежские края...
Изредка я беру Умку и Ушлика на встречи с ребятами, когда речь заходит об отношении к животным, к природе. Это довольно колоритный "дуэт 2-У-2": белоснежная, игривая, с эксцентричным дамским характером лайка и маленький бородатый и усатый, похожий на мартышку песик, которого знатоки таких собак относят к обезьяньим пинчерам. Несмотря на различие характеров, они никогда еще не ссорились. Умка обожает детей - ластится, припадает к земле, стараясь стать ниже, и позволяет им делать с собой что угодно. Да и вообще для нее - все свои, и мне в этом видится тоже нечто "дамское": в наибольшей строгости она держит нас, своих хозяев. Ушлик, как подобает мужчине, не допускает фамильярностей, руки незнакомого человека избегает. Он очень привязан, боится потерять из виду хозяев и дома старается сесть или лечь, чтобы касаться меня или Аллы: так надежнее. При малейшей тревоге он вскидывается, чуть подпрыгивает на передних ногах, поворачивается, как петушок на спице: - Кто?! Где?! Откуда?! Вот я счас!
Ушлик - это больше собака хозяйки, Умка - хозяина. Я смотрю на нее, вседозволенно растянувшуюся на диване, и представляю ее в черничнике, пронизанном упавшим меж елей солнцем, на замшелых скалах-сельгах, поросших темными, скитски-молчаливыми сосенками, под старой осиной, где в трепетной листве, сокрытый игрой света и теней, таится глухарь. Я предвкушаю наши дни в Заонежье, и это предвкушение охоты со своей собакой наполняет жизнь и скрашивает ее не меньше, пожалуй, чем сама охота.

В. Чернышев

_________________
"veritas vas liberabit"

Стот
Стот, крупная чистокровная эвенкийская лайка, крепко спал в палатке, у входа. Судя по подергиванию лап и дрожанию губ - "восничал" - что-то видел во сне. Но вот он проснулся, приподнял голову, насторожил уши, взглянул на нас и быстро выскочил из палатки.
Лен, сидевшая по-эвенкийски на лапках пихты около небольшой железной печурки, поглядела ему вслед.
- Что-то встревожило Стота. Может быть, подходит шатун?
Я Промолчал, прислушиваясь. Но, кроме слабого треска горевших дров и громкой "стрельбы" деревьев, ничего тревожного не донеслось до моего слуха.
- Не слышу и я,- вновь тихо сказала Лен,- но Стот все же что-то слышал. - Она встала, продвинулась к "дверям" и выглянула "на улицу".
Выглянул из палатки и я.
При свете сполоха хорошо был виден Стот, стоявший в нескольких метрах от палатки и смотревший по направлению нашей лыжни.
- Стот! На место! - Лайка подчинилась моему приказу.
И опять мы втроем в палатке. Все очень устали после многокилометрового дневного перехода. Конечно, больше меня и Лен утомился Стот. Правда, и нам было нелегко идти на лыжах по целине, но лайка никак не хотела бежать по лыжне. Угадывая (иначе не скажешь) направление нашего маршрута, Стот махами, как волк, ныряя в глубоком снегу, прокладывал нам путь и только изредка, передыхая, шел сзади нас.
Мы были в пути уже два дня. Первый день двигались по нартовой дороге, не совсем удобной для ходьбы на лыжах, но все же это было не то, что идти по целине. По этой дороге до центральной фактории не больше трех дней хода, но под вечер первого дня мы увидели след крупного шатуна - набозня. Медведь перешел дорогу. След был не более суточной давности. В том направлении, куда пошел этот страшный зверь, должна была находиться бригада охотников, до которой примерно столько же, сколько и до центральной фактории, но совсем в другую сторону.
- Ну и везет же тебе на набозней,- улыбнулась жена, по-видимому, вспомнив мои прежние встречи с ними.
Было решено: на центральную факторию не идти, проследить дальнейший ход зверя и, если он не изменит направления, начать преследование, отвлечь набозня на себя, не допустив выхода его в район работы бригады. Может произойти непоправимое. Охотники добывают белку из малокалиберных винтовок, а это - не оружие против медведя. Во всяком случае надо предупредить охотников. Только после этого можно будет выйти напрямки на нартовую дорогу и продолжить путь к фактории.
И мы начали преследовать зверя. Шли, насколько могли быстро. Необходимо было сократить разрыв между нами. Шатун брел тяжело, о чем свидетельствовали его частые остановки - передышки. Видно, был очень истощен. С каждым километром все свежее и свежее становился след.
Под вечер шатун свернул в темную тайгу - сырняк. Ночевка в сырой тайге нас не устраивала, да и мороз крепчал. Шли, приглядывая удобное место для лагеря, и вскоре вышли на кромку старого бора.
На наше счастье быстро нашли большой смолистый скол. Недалеко от него выбрали место для палатки. Пока я заготавливал дрова, Лен расчистила участочек для нашего походного легкого "домика". Установили палатку. Принесли из темного распадка пихтового лапника - подстилка для нас троих.
- Пойду дровишками займусь, а ты отдохни. Знаю, одна есть не будешь. Вот наготовлю дров, натаскаю в палатку, тогда и поужинаем. А Стота - корми. Покормишь, и приляг. Отдохни.
Я подошел к сколу. Оглянулся на палатку. Она раздулась. Тонкая ткань, из которой она была сшита, хорошо держала тепло, пока топилась печурка. А "на улице" было холодно. Походный термометр показал 46 градусов ниже нуля, и это вечером. Что же будет под утро?
В этот заход к дальней фактории мы взяли только одну остроушку - Стота. Сильного, смелого зверовика, исключительно преданного. Стот не остался в палатке. Пошел вместе со мной. При свете разгоравшегося сполоха я рубил у смолистого скола дрова. Стот стоял рядом, терпеливо ожидал очередного полена, потом хватал его, бежал к палатке и бросал около входа. Он так быстро справлялся с работой, что я еле-еле успевал обеспечивать его дровами. Когда, по моим расчетам, дрова были заготовлены с большим запасом и в основном перетащены Стотом к жилью (на мою долю осталась маленькая охапка), дров у входа в палатку почему-то не оказалось. Стот так близко подносил их к входу, что Лен, высунув руку, могла спокойно одно за другим забрать все полена.
- Какой же молодец у нас Стот. Вот не ожидала, что так хорошо усвоит то, чему шутя учила, когда он был совсем щенулей,- сказала жена, раскладывая яства на походную "скатерть-самобранку". Мы с аппетитом принялись за ужин. Стот, быстро наевшись, лег на свое место и крепко уснул.
Сложив щепки около печурки, я плотнее запахнул "дверь", прижав поленьями нижний ее край к земле. "Закрыл" на вязки-кляпыши. Подкинул в печурку дровишек. Разделись. Мы никогда не ложимся спать в одежде (аккуратно складываем ее в головной спец-отсек спального мешка). Походный обуток из оленьего камуса подвешен повыше - на просушку. Сменные камчуры - рядом со спальником. Спички и свеча - на определенном месте. Винчестеры, малокалиберный Лен, крупнокалиберный мой,- у спального мешка с моей стороны. Пожелав друг другу спокойной ночи, мы залезли в спальник. Ложиться хорошо, а вот вставать утром... Стоит только прогореть в печурке дровам, как минут через пять-десять (в зависимости от мороза) температура в палатке почти выравнивается с наружной. Поэтому утром выскакиваешь из мешка и почти голышом быстро "заряжаешь" печурку дровами. Вот тут-то и выручает смолистая щепа. Пальцы плохо слушаются, еле держат спички. Захватываешь не одну, а две-три сразу (это когда в палатке больше пятидесяти градусов мороза). Вспыхивает смолье. Еще несколько долгих секунд не отходишь от печурки. Не потухнет, разгорится ли щепа? И только убедившись, что смолье занялось пламенем, замерзший, как льдина, залезаешь в мешок. И каждый раз думаешь: "Потухло бы смолье, не удалось бы с первого раза растопить печку, пожалуй, и не решился бы вторично на такой "подвиг". А внутренний голос убеждает: "Врешь, брат! Решился бы. Не захотел бы замерзнуть". Конечно, решился бы и, если надо, не один раз. С этой мыслью и засыпаю, слушая, как потрескивают дрова в печурке.
...Проснулся я от шороха и ворчания Стота. Откинул верхний клапан спального мешка, чтобы лучше слышать, но этого можно было и не делать. Яростный лай остроушки, сопровождаемый ревом зверя, уже доносился снаружи. Я выскочил из мешка. Одеваться было некогда. Успел только надеть на ноги меховые камчуры. Схватил винчестер, одно движение руки - и он в боевой готовности. Лен сразу поняла обстановку.
- Я сейчас. Помогу тебе,- услышал я, когда, вылезая из палатки, протискивался между кляпышами.

Северное сияние догорало. Совсем недалеко, не дальше пятнадцати метров от нашего жилья, шла неравная схватка между маленькой лайкой и крупным озлобленным медведем-шатуном. Стот изо всех сил старался задержать "бурую смерть". Набозень рвался вперед, к палатке. Собака быстрыми хватками сзади придерживала его. Только придерживала. Задержать разъяренного зверя одна лайка не в состоянии. Зверь, согнувшись, ходил на задних лапах. Изворачивался, бросался в стороны, стремясь ударить, зацепить когтистой лапой собаку. В то же время медленно приближался к палатке.
Я сделал несколько шагов, идя на сближение. Но никак не мог поймать на мушку убойное место. Просто не видел мушки на темном фоне медведя. Зашел чуть сбоку. Силуэт зверя стал виден отчетливее. В просвете между деревьями в свете угасающего сполоха разглядел голову шатуна. Как огнем ожег затыльник приклада винтовки мое голое плечо. Нажал на спусковой крючок два раза. Две вспышки огня. Шатун, как подкошенный, рухнул на снег. Сразу прервался лай Стота. Слышалось только рычание. Держа винчестер наготове, я подошел к зверю. У Стота была мертвая хватка. Тут только я обратил внимание на то, что рядом стояла Лен с винтовкой в руках. И тоже только в камчурах.
- Какой ты молодец! Тебе не холодно?
- А тебе? - И мы рассмеялись. Подошли к Стоту. Погладили нашего спасителя, но приказывать бросить мертвого зверя не стали. Да и не мог бы он сразу подчиниться, разжать сведенные судорогой челюсти. Ведь это была мертвая хватка!
- Бежим домой,- сказал я, чувствуя, что окончательно замерзаю.
Когда в печурке разгорелись дрова, мы вылезли из мешка. Закурили. Шевельнулись "двери" палатки. Вошел Стот. Подошел к нам. Лен обняла его красивую голову и все старалась пригладить взъерошенную на спине шерсть.
В палатке стало жарко. Мы забрались в спальный мешок - досыпать.

К. Янковский

_________________
"veritas vas liberabit"

Обида
Не пощадили годы Ивана Алексеевича: собрали в глубокие морщины кожу на его обветренном лице, обсыпали инеем волосы, согнули широкую спину. Ему давно перевалило на седьмой десяток, но он старался не поддаваться: нет, нет, да и побредет с лайкой в тайгу за белкой или глухарями. Лишь в самое последнее время трудно стало лазить по бурелому и болотам, спать у костра: крепко болела поясница, - и пришлось устроиться сторожем в сельмаг.
Старик жил одиноко. Его одиночество разделяла постаревшая лайка Найда. В избушке Ивана Алексеевича всю осень и долгую зиму было тихо. Но после майских праздников дом наполнялся шумом: приезжали на лето внуки - трое русоголовых мальчиков, озорных и голосистых. Дед не мешал играм ребят. Он ворчал на невесток: - Отстаньте от парнишек! Чего шумите! Придет время - сами они образумятся.
Шум и возня, поднимаемые мальчишками, доставляли старику радость. Глядя на детей, слушая смех, он забывал о больной пояснице, о долгих зимних вечерах. Любили озорники деда, любили и его лайку. А Найдв отвечала малышам на ласку крепкой привязанностью...
Сыновья не раз звали отца к себе в город, но старик не желал уезжать из родных мест.
- Тут родился, тут и помру! - сурово отвечал он. И терпеливо коротал одинокие зимы...
Был студеный, вьюжный декабрь. Как-то утром, возвращаясь с дежурства 8 сельмаге, Иван Алексеевич увидел на заборах розовые листовки с черными буквами. Старик подошел поближе: - "Граждане, истребляйте бродячих собак!" - прочитал он. Старик хмыкнул, пожал плечами. Где же это у них, в тайге, бродячие собаки!
Но дня через три в домик на краю поселка нежданно пришла беда. Ранним утром Иван Алексеевич проснулся от шума. Во дворе злобно, с хрипом залаяла Найда.
- Да что она сдурела, что ли! - подумал старик. - На кого лаять-то!
Однако собака не умолкала. Иван Алексеевич оделся и вышел на крыльцо:
- Ты чего! - окликнул старик собаку, но тут же осекся, У сарая стояли двое. В одном Иван Алексеевич узнал хулигана Никишку Соболева, в - другом заготовителя из конторы Думкина. Никишка держал в руках деревянную рогатину, а у Думкина был мешок. На дороге возле дома стояли сани с высокой клеткой, заполненной собаками разных пород: дворняжками, лайками, гончими. Иван Алексеевич все понял. Ни слова не говоря, схватил он топор и пошел на Никишку. Найда, заметив поддержку, осмелела, выскочила из будки и с остервенением залаяла.
- Ну, ты, не очень-то! - закричал Думкин. - Привязывал бы свою шалаву! Мы по закону... - Я вам покажу закон! Будете знать, как по чужим дворам без хозяев лазить.
"Гости" не стали дожидаться, пока разъяренный Иван Алексеевич подойдет к ним. Когда сани с клеткой отъехали на почтительное расстояние, Никишка, чувствуя себя в безопасности, стал зубоскалить:
- А ну, подойди поближе, дед! Мы и тебя мигом на живодерню отправим!
Иван Алексеевич больше уже не ложился. Затопил печь, разогрел суп, немного налил в тарелку, а остальное вылил в Найдин чугунок. Лайка легла у двери и терпеливо ждала, пока остынет обед: она ела только остывшую пищу. Раз, еще щенком, она из-за любопытства ткнулась в миску с горячими щами и обожглась. Этот урок запомнился Найде на всю жизнь.
Иван Алексеевич позавтракал, убрал со стола и сел возле раскрытой дверцы печи. Потрескивали дрова, весело билось пламя, бросая на лицо красные отблески. Найда подошла и осторожно положила на колени человека лобастую голову.
- Ты чего! Скучаешь! - теплые руки хозяина приятно ласкали, щекотали уши и шею. Хозяин часто разговаривал с Найдой. Она по голосу безошибочно угадывала, когда человек был весел или грустил. Лайка пристально смотрела на старика черными умными глазами, чуть шевелила ушами.
...Февральский день короток. В семь часов вечера стемнело, хоть глаз коли. Подул студеный ветер. Глухо звенели в раме плохо промазанные стекла.
- Метель разыграется! - подумал Иван Алексеевич.
Заложив руки за спину, старик прощался по избе и встал возле окна. Но о чем бы не думал - мысли возвращались к Никишке, к утреннему разговору. На душе было тоскливо и холодно. Занятый своими мыслями, Иван Алексеевич не заметил, что Найда подошла к двери: собака просилась на улицу, заскулила.
- Хочешь к собакам в клетку! Иди!
Он открыл дверь, и Найда прыгнула в темноту.
- Эх, Найда, Найда! - шептал старик. - Все понимает, только не говорит. Сколько мы с ней белок, куниц добыли. Бывало, с медведями встречались, ни разу не подвела.
Около полуночи лайка вернулась. В избе сразу стало прохладно: Найда принесла с собой тонкий запах снега и морозную свежесть.
- Наморозилась, непоседа! Иди на место! Но лайка вернулась к двери.
- На место!
Найда не подчинилась, заскулила просяще и тревожно. Она подходила к Ивану Алексеевичу, терлась о ноги, ласкалась, но снова и снова возвращалась к порогу, как бы приглашая следовать за ней.
- Ступай. Ждать не буду! - рассердился старик, и лайка опять нырнула за дверь, в темноту.
Иван Алексеевич лег в постель, но заснуть уже не мог. Прошло с полчаса, а лайка не возвращалась. Старик все же не утерпел, вышел во двор.
Над поселком билась метель. Возле столбов с электрическими фонарями кружились, словно стаи белых бабочек, снежинки.
- Найда!
Старик позвал раз, потом еще, свистнул - собака не отзывалась. Тогда Иван Алексеевич пошел по заснеженной улице в сторону леса. Он миновал дома, идти стало труднее. Остановился, покричал в темноту. Прислушался. Ветер донес отзвуки лая. Старик почему-то решил, что лес попал в беду, и заспешил. Ветер трепал полы шинели, снег забивайся за воротник, а Иван Алексеевич ничего не замечал: шагал и шагал. Он то и дело проваливался в снег, два раза упал, но упрямо пробирался к темнеющему лесу. Выбиваясь из сил, дошел до опушки. Собаки нигде не было видно. Может, и не она лаяла!
Потеряв надежду отыскать Найду в этой лихой круговерти, Иван Алексеевич остановился, вытер тыльной стороной ладони вспотевшее лицо, покричал в темноту. Нет, Найды не было слышно. Старик постоял, передохнул и, тяжело ступая, словно таща непосильную ношу, повернул назад. Но в этот момент ветер снова принес к нему призывный лай. Собака находилась где-то совсем близко.
- Уж не зверя ли нашла!

Лайка, запорошенная снегом, лежала под сосной и тихо повизгивала. Старик с облегчением вздохнул, провел рукой по обледенелой спине собаки. Найда ткнулась влажным холодным носом в руку, в шинель, но не отошла от дерева.
- Ну, будет! - ласкал Иван Алексеевич собаку. Неожиданно рука нащупала что-то твердое. Только сейчас Иван Алексеевич разглядел: Найда была не одна. Сжавшись в комочек, под сосной сидел мальчик лет семи. Рядом с ним к стволу была прислонена сломанная лыжа.
- Что же это такое! - у Ивана Алексеевича дрогнуло сердце, перехватило дыхание. - Вставай, милый, вставай! - затормошил он найденыша.
Мальчик не отвечал.
Старик взял ребенка на руки, и поспешил к поселку. Нести мальчика ему было трудно. К счастью, ветер теперь бил в спину, зато руки закоченели и почти совсем уже не чувствовали мороза. Найда бежала впереди.
В доме Иван Алексеевич быстро раздел мальчика, растер ему тело шерстяным шарфом, положил р. постель, потом вылил в рот малыша ложку водки. Мальчик поморщился. Взметнулись темные реснички, открылись большие, серые глаза.
- Дедушка... - одними губами прошептал малыш.
- Что, милый!
- Это ваша собака!
- Моя... наша, Найдой ее зовут. Ты побудь с ней, а я мигом за доктором сбегаю.
Мальчик согласно кивнул головой. Иван Алексеевич укрыл его одеялом, взбил повыше подушку и торопливо вышел из дома.
Вскоре старик вернулся с врачом. Мальчик спал, разметавшись, обнажив худенькую шею и узкую грудь. Дышал он глубоко и спокойно.
Доктор вымыл руки и с чемоданчиком подошел к кровати. Лайка угрожающе зарычала.
- Что ты, глупая! Это же не враг, а друг! - успокоил хозяин. Доктор склонился над кроватью, пощупал у мальчика голову, послушал, как он дышит.
- Он не нуждается в моей помощи. Вы сделали все необходимое, - сказал доктор. - Спасли парня. Спасибо вам за это.
- Что вы, доктор! Это не я! Это она его спасла, - Иван Алексеевич кивнул в сторону Найды.
Потирая красные, застывшие руки, старик подошел к печи, дышащей жаром и, как был, в шинели и шапке, присел на табурет, устало облокотился на стол. Найда легла рядом.
- Вот оно, как дело-то обернулось. Слышала, что доктор сказал! Пропал бы парень без нас, замерз, - проговорил старик.
- Вы это о чем, Иван Алексеевич! - окликнул его доктор, укладывавший стетоскоп.
Но старик промолчал. Склонив голову, он смотрел куда-то в угол. Лицо старика было усталым, но спокойным. Таким обычно бывает лицо у человека, выполнившего свой долг.

В. Киселев

_________________
"veritas vas liberabit"

Не преступи черту...
Еще вчера западно-сибирская лайка чистых кровей с необычной кличкой Фея работала, как и все шесть минувших таежных сезонов, умно, смело и старательно. Даже красиво. Работала по всякому зверю - большому и малому, смирному и опасному. И этим, уже дотлевающим ледяной зарею днем Круглов взял с ее помощью соболя, поболее двух десятков белок и подсвинка. И каждому удачному выстрелу, каждой добыче сучка радовалась точно в меру хозяйской радости, понимая своего друга-повелителя не просто с полувзгляда и полуслова, но и по шагу, по походке, по дыханию даже. По тому, как он закуривает и пускает дым, как перезаряжает ружье, как снимает и набрасывает на плечи рюкзак.
Ночами Фея оберегала покой хозяина, чутко подремывая в устроенной под крыльцом конуре, давая ему знать коротким взлаем лишь о подходе опасного, вроде медведя-шатуна, зверя или незнакомого человека. А теперь, казалось, ни с того ни с сего заскреблась вдруг в избу, виновато, со странной настойчивостью поскуливая. Никогда такого не случалось, и потому Круг-лов, подняв брови, открыл дверь, выходя в уплотнившуюся темень, и еще больше удивился, когда собака без разрешения шмыгнула между хозяйских ног в зимовье, извиняясь повинным взглядом и слабым повиливанием хвоста. От еды отказалась, тоже необычно застонав при этом.
Она была отважной собакой, хотя, как и хозяин, всегда прекрасно чувствовала меру опасности и на рожон не лезла. Осторожностью она пренебрегала, лишь когда охотнику грозила беда. Нападающего медведя не просто рвала за гачи, но, бывало, и атаковывала в лоб, отчаянно принимая на себя его ярость. Самоотверженно перехватывала стремительный бросок раненого секача, строго облаивала ненароком или намеренно приблизившегося к ним тигра, сообщая о нем хозяину и предупреждая грозного царя уссурийской тайги о том, что за последствия они не ручаются. Могла переплыть взбесившуюся в паводок речку, спокойно пережидала сумасшедшую грозу и ветровал, даже проскакивала полосу низового пожара.
А теперь запросилась в избушку. И когда хозяин, походив вокруг зимовья, прослушал замороженную, смерзшуюся воедино тишь тайги и неба и, ничего подозрительного не уловив, вернулся и спросил, в чем дело, ушла под нары и улеглась в дальнем, самом темном и недоступном углу. "Замерзла, - решил Круглов. - Переутомилась или прихворнула". Но и в этом усомнился: холода бывали полютее, и болеть ей случалось погибельно, но и тогда в дом не просилась... Или у собак года берут свое? Года, года... Только в легкомысленной песенке они будто бы становятся богатством.
А через полчаса, когда тишину пошевеливало лишь еле слышное посапывание керосиновой лампы да потрескивание печки, Фея вдруг вылезла из-под нар, подошла к двери и чутко навострила уши, нервно подергивая мочкой носа. Круглов положил только что снятую беличью шкурку на колени и воззрился на собаку. А та медленно и напряженно поворачивала чуть опущенную голову от двери на левый избяной угол, потом прямо в стенку, в другой угол... И опять обратилась к двери, едва слышно шевеля в горле нерешительный рык, которым сообщала о своем вовсе не беспричинном волнении.
Обеспокоился и Круглов. Разряженное ружье висело, как всегда, снаружи под коридорным навесом. Вынув из ящика с боеприпасами пулевые патроны и включив фонарик, он направился к двери, но Фея осторожно взяла в зубы его штаны и потянула назад... Нечто похожее случилось в прошлом году: собака тоже задерживала его, ухватившись за суконку брюк, а через несколько секунд, присмотревшись, Круглов увидел совсем рядом обочь тропы дремавшего под плотной навесью кедровой кроны тигра. Помнилось охотнику, что в тот день тайгу оглушил густой снегопад, когда все живое любит поспать, и поспать покрепче. А полосатый, как прояснилось через несколько дней, сыто блаженствовал у добытого им секача, и добытого, судя по измешанному снегу и сломанным кустам, в трудной и опасной борьбе... Фея тогда мудро предпочла уведомить хозяина об опасности не лаем, а вот так, тихо - удерживая от очень рискованных шагов вперед, определенно понимая, как опасно подойти неожиданно к спящему у своей добычи хищнику.
...Успокоив собаку, как всегда в таких случаях, почесыванием за ушами и поглаживанием лба, Круглов осторожно приоткрыл дверь, снял с гвоздя ружье и зарядил его. Посветил фонариком - ни следов у дворика, никого и ничего у стены леса. Крикнул: "Кто ходит?" Ответила лишь россыпь эха.
Он знал, что эхо - к осадкам. К снегу, значит. И стал планировать работу на снегопадную погоду, продолжая размышлять при этом о странном поведении собаки.
Управившись с неотложными делами и устало укладываясь спать уже глубокой ночью, Круглов отправил беспокойно ходившую по избе, все так же нервничавшую собаку под, нары и потушил лампу. Но еще не перелилась его дрема в сон, как покой опять нарушили постукивание собачьих когтей по полу и тот же нерешительно приглушенный рык, все с тем же странным постаныванием. Когда фея остановилась у черного прямоугольного окошка, Круглов подошел к нему, не зажигая лампу, пригляделся... Белая, залитая полной луной снежная поляна, в пяти метрах от избушки поленница дров, правее - навес для разного скарба, слева - помойка, а за ними - темные зубья еловых вершин и кедровых вперемешку с метлами раздевшихся на зиму берез, дубов, ильмов... Тысячу раз виденное.
Вытряхнув из пачки сигарету, потянулся за спичками и замер: в четырех метрах от окна по снегу беззвучно плыла плотная, резкая тень, исходившая вроде бы из ничего. И лишь когда эта тень застыла, Круглов рассмотрел едва заметного в потоке лунного света тигра. Он не успел понять и оценить обстановку и не пошел еще к ружью, как громада зверя снова растаяла в мертвом лунном свете, а по снежной белизне поплыла та же тень. Поплыла все так же беззвучно, заворачивая за угол избы.
Окно имелось одно. Маленькое. Как и во всех таежных строениях.
Круглову чувство страха было ведомо, хотя и с полным основанием слыл он в промхозе и селе охотником смелым и решительным. Но он никогда не давал страху волю. И теперь, ощущая скоробиенье сердца и не пропуская ком из груди к горлу, он взял ружье, проверил, заперта ли дверь, пододвинул к окну табуретку и присел, не забыв поджечь сигарету, отвернувшись от окошка. Он еще не искал разрешения возникшей очень опасной, совершенно необычной ситуации, а торопливо искал объяснение ей, сдерживая грудной гул.
...Он вырос в таежном селе в семье потомственного промысловика, с детства постиг премудрости охоты, законы и тайны уссурийской тайги и всего в ней сущего. Повадки тигра, как и всех здешних зверей, птиц и прочих обитателей, ему были хорошо ведомы не понаслышке. Следы амбы он встречал на своем участке почти каждодневно и трижды сталкивался с этим строгим и грозным, тоже потомственным охотником глаза в глаза. Всех троих мог застрелить, но встречи оканчивались бескровно: Круглов законы чтил строго, за свои немалые лета ни разу не преступив черту дозволенного. А правила охоты для него были законом особым, и он их пунктуально соблюдал вовсе не из боязни расплаты за браконьерство, а по совести честного человека, не считающего, что на его век таежных богатств достанет, а после него, мол, хоть трава не расти.
Да, повадки тигра Круглов знал досконально. Знал, что у этого могучего зверя в отношении к человеку тоже есть закон: не тронь двуногого, если он не поднимает на тебя оружия и не покушается иным манером. Закон этот терял силу редко и почти всякий раз по вине человека, преступившего его черту. Преступившего раз, чтобы потерять после этого всякое желание и даже способность преступать.
В прошлую зиму в кругловских угодьях объявился тигр, чье поведение было вовсе не царственным, более того - лишенным обыкновенного чувства собственного достоинства. Он регулярно ходил по охотничьим путикам, сбивал капканы, съедал приманку, прибирал попавшихся в них зверьков, вынимал из петель зайцев, обглодал туши двух изюбров и кабана, которых охотник не успел вывезти на базу. По всему было видно, что зверь этот был старчески немощным или покалеченным, и все же на большее, чем мелкое воровство, он не решался, обходя охотничьи избушки дальней стороной и умело избегая встреч с человеком.
А этот дерзко подошел к человеческому жилью на расстояние своего прыжка. И подошел не только что - несомненно несколько часов назад, когда собака сникла, увяла и запросилась в избу. Подошел, преступив закон о вооруженном нейтралитете, негласно заключенный человеком с его не таким уж и далеким предком - не раньше пятого-шестого колена генеалогии уссурийского тигра.
По давнему обычаю в новогодние празднества промысловики возвращаются в села повидаться с семьями, отмыться-отпариться в бане, сдать в промхоз пушнину и дикое мясо, пополнить запасы продуктов, боеприпасов. И не в последнюю очередь профессионально пообщаться. Так вот. Владелец соседнего промыслового участка сокрушенно пожаловался Круглову: тигры одолели. Супружеская пара всесильных, обзаведясь очередным потомством, повела вдруг себя агрессивно: пугала давно знакомого им охотника ревом, следила за ним, нахально присваивала отстрелянных изюбров и кабанов, даже разоряла лабазы. И ведь вполне сытыми были, хотя чушек сильно поубавилось, да и "изюбряков" меньше стало. "Должно быть, понимают, что мало ихнего зверья осталось, и гонят меня со своих владений, как соперника",- заключил кругловский сосед по этой части информации. О другой же рассказал с явной озабоченностью: "В начале этого декабря появился на моих угодьях старый тигр - след лапы шапкой не закроешь, лежка на снегу под три метра. Уйду из какой избы - разграбит ее, помойку переворошит... Даже канистру с керосином изжамкал, хотя тупыми зубами не смог прокусить железо. Путики не успеешь наживить - пройдет по ним и обчистит. Потом же вовсе обнаглел. Под утро было. Еще спал я... Сплю, значит, спокойно, и вдруг в дверь как мешком картохи ударило, даже скрипнула моя хата и посуда звякнула. Думал, с чердака что свалилось... Но там не стал я держать ничего, кроме капканов, да и звук был бы иной, упади те. Пошел с фонариком поглядеть, а дверь снаружи так плотно подперта, что и на щелочку не приоткрылась. Уперся в нее посильнее - ас улицы зарычал тигр... Видел ли ты такую наглость?"
Разговорившись, вспомнили разное. Там-то когда-то поселился привыкший к человеку хищник рядом с селом, даже на сеновале устроился, ночами шастал по улицам и давил, что в лапы и зубы попадалось. По темноте люди в нужник ходить боялись, сказать стыдно - парашами пользовались. В другом месте нахал и днями бродил по дорогам, не таясь от людей и не обращая на них, не дающих отпора, внимания. Встречным путникам даже дорогу не уступал. В третьем - за месяц четверть сотни бычков передавил, а там понравилось страшилищу загонять появившихся в лесу людей на деревья... Подобное собеседники могли перечислять-пересказывать и дальше, но Круглова больше интересовал явно не завершенный рассказ таежного соседа: "Ты, Васильич, доскажи-ка, чем закончилось то". И Васильич вернулся "к тому":
- Рыкнул, значит, наглец. А я обмер: оружие-то, как всегда, за дверью на гвоздях повешено... Сердешко то в горло прет, то в живот проваливается... На цыпочках отошел к столу, присел и стал обмозговывать положение. А что придумаешь, когда в страхе весь? Одну беломорину высмалил, другую, третью. Свет зажечь боюсь. Ножом и оставалось вооружиться... А когда за окошком чуть светать стало, увидел, что снег валит. Думаю, может тигр под навесом моей крыши порешил от непогоды укрыться, а с другой стороны сомнение берет: снег часто и везде выпадает, и мало ли от него спасения под выворотнями, валежинами, елями да кедрами. Да и что он тигру - снег-то... Потолкался я опять в дверь - приперта. А надежная она у меня, из плах, в косяк хорошо подогнанная. Окошки небольшие, крыша из березового кругляка. Захочет, думаю, забраться за мною - не получится.
Взял себя в руки, - продолжает Васильич, глубоко затягиваясь дымом, - поубавил страху и решил действовать. Поднял чурбак, что сиденьем служил мне, тихо подошел к двери да как шарахну по ней! И тут же заорал погромче да построже. Заорал, сам понимаешь, во всю глотку... Послушал - тихо, налег на дверь - открылась. А он стоит в пяти метрах - здоровенный, как конь, только в ногах пониже, но худющий, шерстью шелудивый, мослы у холки выпирают, брюхо пустым мешком свисает, а башка размером с бычью, только круглее. Стоит ко мне боком, пригнув к земле голову, а хвостом снег хлещет во зле... Решил я, что если вздумает напасть на меня, не меньше секунды потребуется - развернуться же для прыжка надо... Ну, это теперь так тебе рассказываю, вроде размышлял, обстановку прикидывал. А тогда получилось как бы само собой разумеющееся. Как будто кто очень правильно мною управлял... Отворил я, значит, дверь чуть пошире, дотянулся до карабина и - назад. Крючок на всякий случай на дверь накинул. Вогнал в патронник обойму и клацнул затвором в решимости прикончить одряхлевшего, потерявшего осторожность к человеку, а, значит, для всех очень опасного зверя... Секунд пять прошло, ну десять. А открыл дверь - одни следы в чащобе. Почуял ведь, стервец, мое желание разделаться с ним. Пальнул разок ему вдогонку, обругал покрепче... И все равно упрятался в избу, и еще час поглядывал в окно и приоткрывал дверь: не вернулся ли... Нет, не вернулся. Ушел. А на другой день, когда снег перестал и посдувало его с кустов, проследил нахала. В сотне метров от избы лежал он под корчем, и лежал долго. Потом решил, однако, что не стоит со мною связываться.
- Где же он теперь хулиганит? - спросил Круглов.
- А вот слушай, - ответил Васильич. - Доскажу. Неделю после того видел его следы на дальних путиках, все тем же воровством занимался. В разор ввел! Полтора десятка соболей проглотил, не говоря о колонках и прочей пушнине. Уж не считаю, сколько их не поймалось из-за того, что шалашики разворочены, капканы спущены, а приманка сожрана. Когда озлоблению моему не осталось места в нутре и поперло оно наружу, решил наглеца истребить. Как? А петлями. И медвежьи капканы у меня всегда имеются... Взял бы все-таки грех на душу и надежные местечки для расправы уже подобрал, да бог отвел от того греха. Миловал... Поправил как-то ловушку, рюкзак начал увязывать для дальнейшего хода по путику, как услышал рев двух тигров. Сел, уши на макушку - кожа на спине озябла и мураши по ней заскреблись. В километре от меня находились. Судя по голосам, один из драчунов был в большой силе и ярости, другой же - обороняющимся стариком. А лежали там владения давнего моего полосатого конкурента, на которые он допускал лишь загулявших тигриц... Тебе приходилось слышать, как тигры орут, когда дерутся?.. Было дело, говоришь? Так не стану рассказывать... А на другой день мою тропу пересек тот старик. На следах кровь, ложился в снег часто, на лежках красного виделось больше, чем белого. Крепко ему досталось. Ушел в твою сторону, так что жди и бди. И запомни: передняя пятка тринадцать сантиметров, среднего пальца на задней правой нет, а наискось подушки левой - глубокая косая борозда вроде шрама. Шаг крупный, но в снег проваливается неглубоко: фигура большая, а легковатая.
Сидел Круглов у окна долго. Курил, вспоминал, обдумывал ситуацию. Лег и пытался уснуть - сон его не миловал. Когда же за стеною что-то треснуло и тут же звякнуло, а Фея вскочила и взлаяла, ощетинившись по всей спине, Круглов поднялся и уселся у окна, загоняя в рот одну сигарету за другой. На отпотевшее оконное стекло снаружи стали прилипать снежинки и тут же таяли. Подумал, вспомнив рассказ Васильича: не улегся бы и под мою дверь...
Держа заряженную двустволку на коленях, Круглов обдумывал проблему: появится тигр перед окном - стрелять самосудно или воздержаться? Может, и меня бог милует, отведет от расправы? Васильич в конце того их разговора поведал: "Пошел я к охотоведу промхоза, выложил все, как было, и спрашиваю: что делать, коли еще раз подопрет? Ликвидировать можно? Тот же мне и сказывает: а спроси себя, законы ведь знаешь не хуже моего. И сам себе, мол, и ответь... Положено-то, говорит, сообщить об этом властям, получить официальное разрешение на отстрел, который не тебе сделать, а специальной группе охотнадзора управления... Недели две потеряешь, а прикончат ли тигра те уполномоченные, бабушка надвое сказала... Помолчал мой охотовед, почеркал какие-то кубики с кружками на газете да и завершил со мною разговор коротко. "Ты же, дорогой Петр Васильевич, - говорит мне он, - мужик башковитый, а вот вопросы задаешь, извини меня, наивные... Есть вещи, которые спрашивают только с себя, мил человек".
Так и просидел Круглов у окна, за долгие часы сидения не решив - стрелять или не стрелять. А чуть засветился хмурый снегопадный рассвет, встал и вышел из избы. С ружьем. Фея осторожно потрусила за ним, пробежала немного в одну сторону, в другую. Потом уставилась в еловый мыс, нацеленный из тайги к избушке на расстоянии сотни метров, опять натопорщила шерсть по хребту, заворчала и тут же залаяла. Бросилась было туда, но тут же и остановилась, вопросительно оглядываясь на хозяина. Круг-лов, уже мало мучаясь проблемой, снял предохранитель двустволки и решительно пошел к елям.
...Огромная лежка под одной из них протаяла до земли. Крепко пахло тигром. Снежинки ложились в свежайшие следы громадной кошки и таяли там. Осмотрел Круглов их и решил: да, тот и есть, о котором рассказывал Петр Васильевич. Пятка не менее тринадцати сантиметров, на задней лапе нет среднего пальца. Подумал еще раз: почему бы этому старцу дверь и моей избы однажды не подпереть своей, хотя и немощной, но все же тяжелой тушей?
Он не пошел по следу явно состарившегося и одряхлевшего, однако по-прежнему опасного зверя. Даже, быть может, страшнее тех, что в силе и категорически избегают человеческих глаз. Стал осматривать вчерашние и ночные следы, еще заметные под выпавшим снегом. Полосатый дед, оказалось, рылся в помойке, несколько раз обошел избушку, долго стоял перед ее дверью, растопив лапами сильно умятый здесь прежде снег, пытался добраться до продуктов на лабазе, да не дотянулся.
Оглядываясь, Круглов не увидел собаки. Позвал - лишь высунулась из-под крыльца и снова там спряталась. И этому ее непослушанию было лишь одно объяснение: тигр близко.
Да, был он где-то рядом. И окрепло, наконец, в Круглове решение: иногда нельзя не преступить черту закона. Как сейчас. Обстоятельства так сложились. Самосуд неизбежен. Или я его, или он... Пусть не меня - Фею. Но ведь нет какой-либо гарантии, что и меня с собакой...
Он натаскал в избу побольше дров, с ведрами пошел к проруби за водой, а спустившись с крутого берега, увидел следы только что вдоль него прокравшегося тигра. Круглов не ринулся назад, он начал прорубать в лунке лед топором левой рукой, держа изготовленное к немедленному выстрелу ружье в правой. В крепкие свои руки он верил: на спор из своего "ижака" одной рукой утку валил с лету. А к решимости стрелять теперь пристыло и озлобление.
Вскипятил чай и позавтракал. Поставил на ступеньку крыльца миску с едой, но собака ее лишь понюхала, извинительно вильнула со вчерашнего вечера распущенным кольцом хвоста и уползла в конуру. Не стал сердиться на нее хозяин, потому что хорошо знал: тигр оказывает магическое действие не только на человека.
Оделся Круглов потеплее - в валенки и тулуп, незаметно залез на чердак с тыльной стороны избы, замаскировался и затаился, изготовив ружье к немедленному выстрелу. Неторопливо падал снег. В бездыханной тишине было слышно, как шуршат снежинки, сталкиваясь друг с другом, ломая при этом иголочки и укладываясь на свой земной предел... Как слабо постанывают под тяжестью их ветки кустов и еловые лапы... Как над далекими горными шапками пошаливает, разминаясь на вольных просторах, ветер-верховик.
Не теряя бдительности, Круглов вспоминал рассказы стариков о том, какая прорва уссурийского тигра была на грани столетий и даже в начале теперешнего, как в ожесточенной войне с ним победный клич издали-таки охотники, как осталась уссурийская тайга почти, без своих извечных владык-диктаторов... И уже по своей памяти прояснял, как быстро множилось число тигров после войны, как понимающе принимали запрет охоты на них и привыкли к людям, а с годами многие и наглели, пренебрегая законом своих прародителей: отныне человек не должен быть добычей, даже если ты потерял силу и способность охотиться положенным тебе, тигру, манером...
Но через два часа напряженного бдения, когда не стало сил противиться смыканию глаз, Круглов покинул засаду, вернулся в избу и улегся на нары, раздумывая в клубах сигаретного дыма. Теперь лежал он с вызревшим решением разделаться с хищником самому, не теряя дорогого промыслового времени из оставшегося месяца до закрытия охотсезона на выход из тайги для получения официального разрешения. "Пусть преступлю, - рассуждал он. - Но разве я не докажу потом, что хищник был очень опасным потому, что сам преступил черту своего закона?.. Возможно ведь, что созрел в нем людоед. Задавил же и наполовину сожрал бульдозериста в Лазовском районе... Сколько таких вот, да и куда пострашнее, людоедов, вгоняющих в страх целые народы в южных странах. И сколько же их было еще в годы моих дедов здесь... Не поймут или просто не примут мои объяснения власти - пусть слупят определенную законом за самовольный отстрел "краснокнижника" тысячу... Но формальность закона преступлю".
И когда решение было рассудком принято, а совестью одобрено, он позвал собаку в избу и крепко заснул.
Спал Круглов долго. Уже к вечеру, выйдя, за порог, он оглядывал серое небо и белый лес, обдумывая варианты и возможности "разделаться с хищником". Было тихо, все так же лениво опускался снег, и чуть потрескивали согнутые его пластами ветки. Вышедшая за хозяином собака сбегала к помойке по естественным надобностям, вернулась и уселась у хозяйских ног, тоже изучая обстановку и "варианты" по собачьему разумению...
На мысочке с ели пудрой полетела кухта, потом там недовольно зауркала белка. Жадна была до них и азартна лайка, но тут лишь несколько раз приглушенно взбрехнула, закрутив в полукольцо хвост, как бы нехотя пробежала десяток метров и остановилась, то на ель с белкой глядя, то оборачиваясь к человеку, вроде бы спрашивая, как поступить лучше. И только Круглов подумал, что на черта теперь эта пушнина, как Фея быстро отступила к своему мудрому другу-повелителю. Твердо знала она, что тот, сильно уступая ей в чутье, гораздо превосходит в способности оценивать обстановку.
Круглов усвоил с детства: в ненастье белки спят, а уркают и цокают на недруга. И теперь понял: проснулась, увидела тигра и рассерчала цокотунья. Понял и снова пошел к мысу... И опять его обдало густым кошачьим духом... Только теперь он увидел здесь не только прежнюю лежку под елью, но и глубокие ямы в снегу, и веером отходящие от них длинные прямые вмятины - тигр, сидя, мял снег хвостом, нервничал. Злился, должно быть, на человека, дерзко ему воспротивившегося, потому что за долгую, по тигриным меркам, жизнь множество раз убеждался, как неодолимо велик пред ним страх человека, даже если его природой отпущенную силенку стократно увеличивает оружие.
Но почему же злился?.. Опустившись на глубже всех протаявшую лежку, ту, что была ближе других к избушке, Круглов посмотрел в сторону избы и сквозь ветку ветвей и комьев снега разглядел и ее, и чердак под крышей и понял: "старик" наблюдал за ним, лежавшим в засаде, оставаясь незамеченным. И конечно же, прекрасно понимал, почему неподвижен охотник в укрытии, что соотношение сил и возможностей не в его пользу.
И на этот раз Круглов не пошел по горячим тигриным следам, потому что тоже понимал: преследование тигра по только что заснеженному ельнику чревато большими неприятностями. Он хорошо знал коварство этого зверя, его поразительную способность затаиваться, стремительность и силу атакующего броска.
Он вернулся в избушку и занялся скопившимися за дни ненастья делами, обдумывая при этом способы подкараулить недруга, чтобы расквитаться с ним. Ни крепких тросов для петель у него не водилось, ни медвежьих капканов. Поэтому самым надежным казалось сделать засаду на своем следу, уйдя на путик с собакой, до которой так охочи тигры. Трех кругловских собак задавили и сожрали тигры в прежние годы, да так ловили их, что те и взвизгнуть не успевали. Что стоит ловкому быстрому хищнику подобраться к лайке, увлекшейся облаиванием, например, белки?
Ночью Круглов спал более или менее спокойно, с вечера решив: силой вражине в его избу не ворваться, в окошко тоже не протиснуться. Коли уляжется под дверью - будет стрелять сквозь нее, а подойдет к окошку - влупит через стекло. Накоротке силы дуплета жаканами окажется вполне достаточно и для такого громилы... Пусть бы так и произошло: проще будет доказывать неизбежность выстрелов по охраняемому государством зверю, когда тот преступит закон таежного сосуществования в условиях обоюдопризнанного вооруженного нейтралитета.
Лишь в самую ночную глушь он прервал свой сон на час: Фея осторожно торкнула его носом в глаз и шмакнула языком по щеке, тут же отошла к двери и там приглушенно зарычала. Не зажигая лампу, Круглов на цыпочках с ружьем в руках подошел к собаке и поторкал дверь - открывалась свободно. Выглянул, прислушался, пригляделся - мир вокруг избушки был глухим, белым и сумрачным. А сучка... прикусила его штанину и многозначительно потянула назад: не выходи.
И он не вышел. Сидел у окна и курил, во зле выжимая крепко стиснутой рукой ружейное масло из шейки приклада, немо взывая к тигру: "Ну подойди же, подойди, старичье!" Но тот не принял вызова.

Утро встретило Круглова разорванной синью полураспахнутого неба и послеснежной свежестью. Нутром чувствуя на себе настороженный тигриный взгляд, он как можно спокойнее снарядился в путь, намеренно не интересуясь осмотром снега вокруг избушки и еловым мысом. И пошел обновлять лыжню по самому "светлому" своему норочье-колоночьему путику берегом ключа, напрочь обезлесенного лесорубами несколько лет назад. А Фея "чистила ему шпоры", чаще оглядываясь назад, чем обследуя, как было всегда, то, что впереди. Видя это, промысловик взял на себя фронтально наплывающее, оставив собаке тыл и фланги. У ловушек задерживался ровно настолько, чтобы обновить приманку. Знал ведь, что "старик" очень голоден и жадно сожрет любую из них. Даже кусок норочьей тушки. Но эти потери стоили того, чтобы притупить бдительность вора.
Он воскресил в памяти отвесную скалу с пологим склоном в тыльную сторону, что прижимается к путику на расстоянии уверенного выстрела. Там любил отдыхать Круглов, осматривая с высоты окрестности и дали. Оттуда можно было и свести с тигром счеты, если вздумает идти по лыжне вслед человеку с собакой. Но не доходя до скалы двести метров, Круглов присел, прикинул, что время уже позднее, и решил засаду устроить на следующий день, потому что по наторенной тропе он дойдет сюда быстрее, да и одеться для терпеливого ожидания требовалось теплее.
Через километр обратного хода настороженно трусившая впереди Фея замерла, уткнув нос в снег. Потом оглянулась на хозяина, всем своим видом как бы говоря: подходи и гляди сам, если мне не доверяешь... Но Круг-лов еще издали увидел вмятины по лыжне и сверкающую искрами только что потревоженного снега наисвежайшую борозду следа тяжелого зверя к кромке леса, куда он свернул, скорее всего заметив возвращающихся в избу. Все шалашики до зимовья оказались разоренными.
Ночью Круглов думал: "Если тигр не вернется сюда, можно будет, пожалуй, успокоиться. Бог даст, околеет зверина где-то и без него, и не ляжет тогда на душу грех самовольной расправы..." Но опять застучала по полу собака и снова заволновалась. Он увидел в окно, как около помойки проплыла большая тень, и услышал, как зазвякали консервные банки... На рассвете же ахнул: весь снег был густо истоптан тигриными следами, а к еловому мысу темнела торная тропа. Как же зверь был голоден, если грыз трухлявый пень, пропитанный помоями!.. Но кого винить в том, что дожил царь зверей до немощи?
День был ясен, морозен и тих. Уже в одиннадцать Круглов лежал в засаде, устроенной на плоской макушке скалы, в ворохе лапника между каменных глыб. Лежал, уткнувшись в полушубок, рядом с Феей, вместе с ним осторожно наблюдавшей за четкой лентой лыжни, из-под отвеса скалы тянувшейся к их дому.
Прошел час ожидания, другой. Выбравшееся на свой дневной предел солнце стало чуток пригревать. И Круглов незаметно задремал, потом уснул крепче, оставаясь в уверенности, что в нужное время собака разбудит. И она разбудила. Вернее, он сам почувствовал ее внезапно обострившееся до нервной дрожи напряжение. Перехватив ее взгляд, Круглов увидел тигра для собачьего бдения непростительно близко - всего в сотне метров. Но приглядевшись к нему, простил собаку: четвероногий "старик" шел совершенно неслышно, а остановившись, как бы растворялся в редких стеблях пожухлой травы и кустарников.
Зверь подошел к недавно настороженной ловушке, запустил в ее проход лапу, ловко выгреб капкан и подвешенный за ним кусок рябчика. Капкан звонко щелкнул, но грабитель не обратил на это никакого внимания, очевидно, привык к этому звуку. Проглотив приманку, он постоял, глядя на уходящую вперед лыжню, и побрел по ней не то лениво, не то осторожно или устало. Побрел, мягко печатая узор лап по глади лыжни.
Круглов взял тигра на мушку, когда тот подошел на полсотни метров. Мельком пожалел, что не карабин в его руках, из которого можно выстрелить, послав пулю точно по желанию: в лоб, грудь или под лопатку. Он все четче видел лоб зверя, грудь, лопатку, а через минуту стал различать и более мелкое... Да, как и говорил Петр Васильевич, тигр был очень стар: большой, худющий, в лохмах тусклой шерсти. Но заметил еще Круглов облезлый на треть длины густо синий конец хвоста и буризну незаживших ран на шее и плечах, видел, как зверь приседал на заднюю лапу и старчески подергивал головой.
На траверзе скалы, когда Круглов уже потянул спусковую скобу, тигр вздрогнул и неожиданно в проворном прыжке обернулся, явно почуяв опасность. Но было поздно: посадив мушку на его лоб, промысловик выстрелил слитным дуплетом. Зверь завалился на спину в снег, месил воздух лапами и бил хвостом. Его грудь была обращена к скале, в нее хотелось для надежности послать еще один дуплет, но Круглов не стал стрелять, потому что тигр уронил лапы, потянулся, вздрогнул и застыл. И все же прежде чем спуститься со скалы, а стало быть потерять стреляного зверя из виду почти на пять минут, охотник еще долго вглядывался в него, держа ружье изготовленным к немедленному выстрелу, потому что знал несколько достоверных случаев, когда по всем признакам вроде бы издохший тигр вдруг оживал... Но этот был явно мертв.
И только потом, поднявшись на ноги, Круглов обратил внимание на Фею: она вроде бы окаменела, о жизни говорили лишь частое дыхание, вздрагивающий нос и блеск глаз.
Собака шла за ним все так же понуро, шла по-прежнему сзади, пока спускались со скалы и огибали ее, выходя к обрыву. Даже поотстала. А когда показалась лежавшая в снегу неподвижная туша и Круглов спокойно подошел к ней напрямик, присела. Но, убедившись в смерти заклятого врага, она взахлеб залаяла, завизжала, начала носиться около любимого хозяина, а потом и вокруг поверженного врага. Даже восторженно взвыла, что случалось с нею очень редко. И все норовила вскинуться на грудь и лизнуть в лицо самого дорогого, все понимающего и умеющего существа.
Круглов долго осматривал тигра. Его выцветшие желтые глаза глядели в небо, и не было в них ничего, кроме усталости и безразличия ко всему. Они словно говорили: пожил - и будет, всему свое время, рано или поздно это должно было случиться... я пожил всласть и долго, а царственного силача не должно видеть в дряхлости.
Круглов набросал на мертвого "старика" гору снега. Шел третий час. Хотелось есть, пить, послушать песни по "Маяку", расслабиться на нарах, сказав при этом привычное "блаженный миг". Но он просидел у той горы на рюкзаке с теплой одеждой еще не менее получаса, решая мучительную проблему: по праву ли преступил черту закона? И что же это такое - преступить, когда не преступить невозможно? Самосуд, когда не до судей? А если безнравственно это, то в какой мере?
Но глубоко вникнуть в проблему ему никак не давала Фея, которую все не покидал бурный восторг, желание жить и работать, как и в прежние годы, и даже старательнее.
Она успела дотошно обследовать и пологие, противостоящие скале склоны, облаяв там белку, и берега ключа, где загнала норку и отчаянно звала хозяина... И все километры к избушке носилась собака, искала, поднимала разного зверя, служа другу своему единственному так усердно, как, пожалуй, никогда прежде. И не испытывала она ни малейшего желания войти в хозяйское жилье, привычно предпочитая ему собственный, приятно прохладный закуток под избяным крыльцом.
Не люблю выдумывать рассказы и всегда предпочитаю были вымыслу. И сейчас я изменил лишь фамилию действующего лица, его профессию да кличку собаки. А знаю героя давно: это честный, во всем мне симпатичный человек, каждое слово которого заслуживает полнейшего доверия.

С. Кучеренко

_________________
"veritas vas liberabit"

Сны Тобола
На рассвете задуло под шерсть, до теплого подшерстка, ветер тревогой вошел в спящее тело. Тобол поднял широкую голову, долго и строго принюхивался к невидимым тучам.
Ветер веял с севера, из ледовых пустынь. Их никто не видал, но они были там, и оттуда ветер принес первый запах осени. Закрыв глаза, Тобол втягивал ночные вести из бесконечности: движение туч, серый шум моря, мокрый шум сосен, шуршание песчинок о сруб, покачивание прелых сетей.
Дышало в тучах море, дышал дом, Тобол слушал томное дыхание коровы, ее жвачку, переступание, хруст сена, горловой клекот курицы, позвякивание колокольца. Все это было его домом, и другого он не знал никогда. Дождя не будет, но будет сиверок, и он поскулил тоненько сам себе. Поморы не пускали лаек в дом. Холка Тобола мелко дрожала и живот тоже, когда он встал и потянулся с болью и шумно встряхнулся шкурой, а потом, зевая, медленно цокая коготками, стал спускаться во двор. Он влез под крыльцо, в плотный запах куриного помета и прелой кожи. Здесь ветра не было, он вздохнул покорно и устало положил морду на лапы. Он был стар и потому покорен.
Там, за баней, теперь приглушенно, но все шире шумело и шумело, и незаметно бесшумно в темноту вошла серая высокая сука. Она грызла лосиное ребро у колодца; во сне запахи стали резче, и потому он увидел это ребро с засохшим мясом, летнюю темную траву с шариками росы, низкий дым за крышей, смешанный в елках с солнечными столбами.
Серая сука подняла голову и насторожилась, в ее карих зрачках стоял перевернутый и зеленый выгон, она лоснилась каждым чистым волоском. Он пошел как будто мимо, но к ней. Тобол во сне часто задергал лапами. Шаги над головой согнали суку, и лето, и зелень — шаги скрипели по половицам. Стукнуло ружье о притолоку. Он вскочил резво, выбрался и, прыгая на Степана, хрипло, ликующе забреал.
— Возьми уж его!..— сказала Василиса. — Куда уж его... Цыц, Тобол!
Дамка — черная, глупая, молодая — вертелась вьюном. Тобол двинул ее плечом; он стоял весь дрожа от загривка до пят и только глазами старался распознать глаза Степана.
— Цыц, Тобол! Сиди здесь! — ожесточая себя, грубо сказал Степан и замахнулся. Он поправил ружье и, не оглядываясь, пошел на зады. Дамка уже далеко за баней кружила по болоту.
Тобол стоял, пока были слышны шаги. Потом сразу стало холодно и пусто.
Бегущие тучи едва ржавели на востоке, когда оттуда, из чуждых глубин моря, медленно и весомо надавило на крыши, берег и леса тягучим механическим ревом. Это подходила «Карелия».
Тобол не бегал теперь с другими собаками: он презирал и их и это развлечение. Они обегали его стороной: они помнили его зубы, хотя теперь он был стар и губы его поседели. Он стоял в проулке у своей калитки и смотрел безразлично, как шли и бежали лайки и люди, как кричала баба: «Митьку-то не выроните, ироды!», как кошка переходила под пряслом в ботву. Она притворялась равнодушной, но боялась его, и ее хвост мелко вздрагивал от ненависти. Но теперь он не гонял кошек.
Люди шли обратно с парохода, и стало больше чужих шагов (он знал все шаги в деревне), а у тех троих были совсем чужие шаги. Эти трое поставили вещи и стали смотреть .на него и говорить так много и быстро, как никто из поморов. Он не смотрел на них, но видел все
— Смотри, какая лайчища
— Не подходи к ней, Аня!
Они смотрели на приземистую лобастую лайку с рваным ухом и шрамами на губах. Черная с проседью, широкогрудая, она сонно смотрела мимо всех. У нее были раскосые и жесткие глаза промысловика.
— Это сука или кобель? Вот бы с ней походить! Спросим у Власовны, чья она,— придыхая говорил Младший мужчина
— Это, должно быть, Степана, — медленно сказал Старший. — Степана Голикова.
Тобол чувствовал, что Женщина не боится, что Старший нестороже, а у Младшего в коленках страх. Младший засмеялся, и Тоболу стало неловко, и он не спеша встал и ушел не оборачиваясь.
От женских ладоней за ушами было тепло, а в ноздри дышало прелыми цветами. Он опускал нос до полу и чихал, а она смеялась и совала ему под губу розовый хрустящий хлеб
— Ты ему все печенье скормишь, Аня
— Для вас, дураков, стараюсь.
Тобол не понимал женщин и не любил их. Но у этой Женщины рука не могла ударить, а в голосе было постоянное согревающее журчание. Он улыбался, морща губы, а Старший тоже начинал улыбаться, глядя на них, и Тобол чувствовал неловкость, обожание и страх перед новыми ощущениями.
День за днем он разбирал этих людей, которые кормили его теперь. Он теперь и жил с ними, потому что Степан не взял" его в лес, а еще потому, что он давно досыта не ел и никогда не спал в комнате. Он лежал часами под кроватью и прислушивался.
Старший был ему понятней всех — в его интонациях и походке была усталость и власть Младший был неясен — противоречив и шум лив и обладал странно изменчивыми зрачками. Тобол терпел его, потому что Младший был мужем Женщины. Но Старший говорил с ней бережней и добрей. Все они, однако, были домашними людьми, как бабы в деревне, и не знали главной силы жизни — леса.
Топили печь, и Тобол лежал совсем тихо, боясь по привычке, что его заметят и выгонят, и слушал треск березовых углей, и скрип кровати над головой, и стук — стук сердца Женщины. Через матрац, ножки кровати этот слабый стук проходил в пол и уходил в шум моря, и Тобол лежал в темноте и слушал его, а во рту стоял вкус печенья, ладоней, ее тончайших щекотных волос. Он полуспал, он охранял ее, хотя кругом были толстые стены, и когда она ворочалась, он неуверенно и чутко обмахивал хвостом половицу.
Они зашли к хозяйке Тобола и сидели на кухне в запахе свежих шанег и соленой рыбы
— Лайка добрая была, — говорила Василиса, потому что хотела, чтобы москвичи подкормили Тобола. — Степан с ей двух медведей стрелил, первый мой мужик ишо однова. Лексей-от. Вона его карточка под часами
— А как он их убил, то есть взял? — спрашивал, краснея, Младший
— А кто его знае... Мяса насолили кадушку. Цельную зиму ели, ели, родне давали — душное оно будто... А вы, что ж, из Москвы, значит, приехали сюда?
Они стояли во дворе с рюкзаками и в сапогах, и от резины и масляной стали у Тобола схватывало горло.
— Не потеряйтесь там, — бодро -беспокойно говорила Аня. — Ты, Миша, присматривай за Петькой. Тобка, Тоболик-соколик, до свидания, черныш, дай лапу!
Тобол увернулся из-под ее ладоней и опять сел против Старшего. Его глаза были привязаны к ружью, они посветлели, а нос раздувался. Он не замечал Женщины, он ждал, дрожа и поскуливая.
— Пошли! — сказал Старший. Еще секунду Тобол не верил счастью, а потом заскакал и хрипло, натужно залаял вверх. Он махнул через прясло, споткнулся и от смеха Младшего побежал уже степенно вперед за бани.
— Тобол! До свидания, Тобол! — кричала Аня, но он ни разу не оглянулся. Он старался поймать ветерок от тайги. Ветер шел боком, между елями и морем, но потом сдвинулся, и тогда из глубин хвои задышало теплое болотистое дно лесов, и горло Тобола сжало еще раз. Он вспомнил все, каждую ниточку запахов, каждую зеленую полутень. Еще раз он бежал от своей старости к жизни, которой не бывает конца. Багульник щелкал его по спине, осока задевала его за уши, он торопился, оглядываясь на тех двоих, и на опушке сразу пошел в поиск, заходя справа и слева от брусничной рыбацкой тропы на озера.
Сразу за банями по выгону шла эта тропа, а потом входила в моховое болото и по гатям вилась топкими вымороченными местами до первых боровин. Гать сгнила, тонула, а местами мох уходил под травянистую топь с черной грязью «окон», и тогда охотники шли, прощупывая каждый шаг и не отмахиваясь от комаров.
Тобол пробирался медленно, хрипло дышал, шерсть на брюхе намокла, ело от комаров веки, сердце стучало в ребра.
За болотом тропа вошла в чистые боры. Здесь она стала путиком, здесь сразу рванулся из-под ног молодой выводок рябов, но Тобол даже не повернул головы. На сухом он сел и стал вылизывать пальцы.
— Ищи, Тобол
— Они рябцов не лают, — сказал Старший.
— Промысловики отучают их. Что, устал, старик
— Чего он устал? Я ж не устал..
— Надо нам дойти до росстани на Ильматино, а там еще километра два и — Нюрское. На озере и заночуем.
Они пошли дальше, а он все лежал, но потом побрел вслед. Резина их сапог убивала запах леса, и пес полез вправо в горячую на полдне хвою, в мокрую прель выворотней с грибами и муравьиной кислотой на коре. Там издали потянуло личными горькими перьями. Тобол заискал, зарыскал, остановился и, когда ветер прошел по макушкам, поймал, бросился, и что-то в нем само и неудержимо разорвалось хриплым лаем. Ломясь к нему через валежник, Младший окаменел от грома крыльев, выругался, перехватил ружье и выстрелил запоздало и горячо
— Эх ты, Тобол, на какую же ты сосну лаешь?
Тобол все лаял на макушку, ерзал задом
— Иди, иди, нет там. Вон он где сидел. Иди, слепой дурак!
Шаги людей ушли совсем, и тогда Тобол понял. Он понюхал еще и, сомневаясь, огорчаясь, понуро побрел вслед.
Озеро забелело через чащу только в сумерках. Коряги чернели, как рога, и тишина от заката лежала за ними чуть золотая, студеная. Было свежее безлюдье воды и лесов; моховой бор смотрел на них непонятно, лиловел нерушимо, сзади его медленно поджигал оранжевый месяц.
Щука ударила, и тогда Младший сказал
— Как хорошо
— Да. Языческие места...
Тобол полакал воду и полез от комаров в бруснику. Он слышал звук топора, гомон, звон котелка, видел огромные тени на светящемся дыме; он не подходил, хотя его звали: горели подушечки лап, от комаров раздувало морду, ныло и томило под сердцем
— Тобол, иди ешь!
Наконец Старший нашел его в бруснике.
— Он от комара ослеп совсем. Иди под дымарь, старик. На!
Тобол понюхал хлеб с маслом и отвернулся, виновато вильнул хвостом
— Не заболел ли он
— Кто его знает...
Они сидели и смотрели в огонь, когда Тобол подошел и медленно лег. Они все теперь смотрели в огонь, в его синюю дрожащую глубину, где рушились и вставали розовые груды призраков. Сухой жар через глаза и кожу проходил в голову, в грудь, и кровь начинала гудеть в ушах, и, как древние воспоминания, шумели за спиной сосны. Воспоминания. О чем? .
Тобол щурил жесткие усталые глаза, он дремал, он положил морду на лапы. Голубые волки без запаха и без имени бежали где-то в пространстве... Огонь освещал мускулистые корни у норы, он ограждал от страха, где бежали по лунным дорогам невесомые тени волков. Тобол не помнил их, но они все бежали из глубины времен через дыхание потухающих углей..
— Он что-то видит во сне
— Кто знает..
— Если долго смотреть в огонь, то словно себя теряешь..
— Да. Давай спать, Петя
— Все начинаешь понимать во всех, почти понимать, вот-вот поймешь..
— Да. Давай спать
— Сидеть бы так долго-долго...
Ночью дождь застучал по воде, по палатке, зашуршал в соснах. Тобол проснулся, потому что перестал чуять: вода затопляла запахи. Это было очень опасно. Он привстал. Сквозь сотни понятных шумов и скрипов он пытался уловить крадущиеся шаги темноты. Угли еле бледнели, они шипели и сжимались от капель. На минуту ветер упал в лес и опять вышел к озеру, и тогда тайная опасность ударила в ноздри теплой волчьей похотью. Тобол зарычал и бросился к палатке. Люди ровно дышали во сне, а он, прижимаясь к брезенту, все рычал в земляную осеннюю темноту.
Он не понимал, что с ним, вода заливала до подшерстка, а в горле поднималась дрожь от сырости, ярости и тоски
...Тобол видел серое упругое тело, бьющееся на мокрых березовых листьях, запах волчьей пасти, волчьей крови, разбрызганной по густо-му меху, запах морозной земли, пороховой гари. Пыж тлел на перегное, и он обошел его, прежде чем вцепиться под ухо переярку. Он слышал шаги Степана за собой и знал, что все кончено, когда чужая жизнь, содрогаясь, уходила под его клыками. Но и тогда он боялся, и ненависть хрипела в нем от страха, точно он только что задушил самого себя...
Так он стоял совсем один перед зашнурованным входом палатки, и дождь стегал по озеру, листьям и голове. Потом проснулся Младший' и испуганно позвал
— Тобол! Миша! Проснись-ка! Там кто-то есть!..
Когда Старший высунулся и погладил Тобола, шерсть все еще стояла щетиной, а тело вздрагивало от рычания.
Потом он смутился, потому что запаха давно уже не было. Был только дождь, рассвет и люди. Он лег под крыло палатки, но до самого утра его глаза были холодны и настороженны, а рваное ухо пыталось поймать безжалостные шаги за спиной
— У него зад, что ли, отнимается? — сказал утром Младший
— Простыл, наверное
— Вот связались с калекой...
Тобол с трудом разгибал суставы, он не понимал, что стало с его ногами, но не жаловался — этого он не умел.
Редко капало с почерневшей ольхи, серое низкое утро было тепловато, но земля по-осеннему остудилась
— Пошли, Тобол!
Они шли молча, гуськом. Тобол опустил хвост и уши, покорно и медленно он входил в новый лесной день. Когда солнце нагрело бугры под хвоей, он уловил свежие глухариные наброды и потянул вправо. Младший шел шумно и неумело, ломая палки, без нужды отгибая ветки. Потом он закашлял, и в осиновой грибной чаще забили мощные крылья.
Тобол забыл про ноги и скуку, он скулил от азарта и возмущения. Младший виновато моргал, стирая со лба давленых комаров
— Тобол!
Но пес не подошел к нему. Спина его и косящие глаза холодно презирали, он старательно разнюхивал какую-то травку.
— Эх вы!—сказал Старший.
Они шли, весь день парило болотами, потные затылки жгли комары. Тобол больше не искал, он плелся сзади, на перекурах ложился в мох и не хотел подниматься. Старший качал головой, а Младший бросал в собаку шишки и сердился. А потом опять шуршала, потрескивала чаща, чавкали сапоги, и надо было нести отяжелевшее тело вперед, за уходящими людьми, которые двигались куда-то к непонятной людской цели.
Только в одном месте Тобол наставил ухо и остановился. Одинокая ель рухнула когда-то и подмяла подлесок, и под черным земляным выворотнем обнажился песок с красноватым гранитным валуном. К этому валуну Тобол свернул настороженно, здесь он все должен был узнать.
До ночного дождя здесь проходил молодой волк, который нес зайца и положил его на песок, к чему-то прислушиваясь. Потом волк кого-то испугался, подхватил зайца и ушел прыжком за бурелом и дальше. Он испугался человека, который весь пропах рыбой и бензином от карбаса. Человек был с побережья. Он сидел здесь и курил махорку. Он был из их деревни — следы сапог были в тех же опилках, что возле пекарни. И, кроме того, остался слабый запах его телогрейки и ладони, которой он опирался на валун, когда вставал. С человеком была лайка. Тобол долго изучал ее след. Он удивился, что не может узнать ее, но потом понял, что это просто напуганный волком глупый щенок, и потерял к ней всякий интерес. Заячья кровь немного впиталась в песок и размылась, Тобол сморщился и лизнул это место. Нет, он не нашел того, что искал...
Когда-то Тобол видел Степана, который шел мимо этого камня с мокрой грузной шкурой на спине. Он скатал ее мездрой наружу, а ружье нес на шее. И от медвежьей шкуры и от потного Степана ветер разносил в лесу широкую пресеку запаха.
Тобол еще раз обнюхал холодноватый гранит, уловил следок землеройки и устало поднял голову. Шагов людей уже давно не было слышно.
А люди в это время стояли перед плотиной у ручья и смотрели на босой след в грязи под болотными стеблями. Пятка глубоко вдавилась, между пяткой и пальцами был бугорок, а пальцы кончались остро
— После дождя прошел, — сказал наконец Старший и расстегнул ворот
— Смотри, вон еще след. А вон траву .копал
— Тише говори.
Они бродили, нагибаясь, потом что-то зашуршало и Младший схватился за ружье
— Вот, черт, напугал!
Тобол, разбежавшись, замер, медленно потянулся к следу. Медленно и жестко стал вставать загривок, прижались уши, поднялась губа
— Пойдем по следу? — спросил Младший, краснея.
Старший глянул пристально, непонятно.
Тобол вел, изредка оглядываясь: люди шли за ним старательно и напряженно. Но он не был уверен: ветра не было, запах путался, впитывался в разопревшей осоке, сзади скованно, шумно шуршали неумелые сапоги. Перед моховой колодой Тобол встал, ловя ветерок. Морда его была серьезна: «Как вы, так и я, но не более», — говорило ее выражение. Люди тоже встали.
— Пойдем? — спросил Младший.
— Я думаю, ушел он. Ушел, Тобол? Тобол вяло почесался. «Конечно, давно ушел, — сказал бы он.
— Вы бы еше погромче кричали здесь!»
Он был недоволен и собой и ими. Чего-то не хватало ему сегодня. Он удивился вялости мышц, одышке, жаре, от которой поднимались тошнота и равнодушие. Он не боялся босого следа, но понял, что все бесполезно. Но все время, пока он тащился за людьми по тропе, пока варили суп у реки, ловили хариуса и ставили палатку, — все время следы медведя воняли в нем остро и дико, как тогда, в молодости.
Потом люди сидели на бревне над водой, а он спал. Вода, почти невидимая в черноте, дробила всплески костра, журчала без конца и начала шепотом каменных колодцев. Она шла и шла, холодная и непонятная, подмывая глину. Голос воды уходил к морю, все ручьи тайги уходили к Белому морю — темные хвойные ручьи.
— Так и жизнь бежит, — сказал Старший.— А давно ль я здесь сидел?..
«Да. Уходит в море, растворяется в нем, никогда не кончается», — подумал Младший и сказал: — Да, бежит..
— Тобол молодец, — неожиданно сказал Старший. — Посмотри, он не жалуется, седой калека, так на следу и помрет.
Он оборвал слова и нагнулся к воде, словно хотел понять ее в темноте, которая все густела и холодела. Они совсем замолчали
...Тобол спал, и глубокие следы синели в проломанном насте. На ледяной корке оставались кровь и шерсть; задыхаясь от жары, он на бегу глотал снег и опять рвался вперед, и Мальчик — вторая лайка, серая, злая, — все норовил обежать его, а он отжимал его плечом в целину. Они гнали подранка через замерзшее болото с рогатинами сушин, через голый осинник с мертвыми розовыми листиками, через поваленный лес заснеженной гари до одинокого острова, где медведь залег. А сзади певуче и неуклонно подходили лыжи, и Тобол опять кружил вокруг проваливающегося горбатого зверя, хватал и выплевывал вонючую шерсть, прыгал, лаял и, рассчитывая каждую жилку натянутых мышц, ждал, ловчился и снова норовил рвануть. И все время подслушивал упорные свистящие лыжи, верил, что они придут, и, наконец ощутив их за спиной, взвыл от ярости и торжества. Тогда-то медведь рявкнул и поддел его и швырнул на елочку, а елочка отбросила назад на бок. Была секунда беспомощности ненавистной, отчаяния, когда губастая морда, глаз озверевший и огромный слюнявый оскал — все это нависло, развернулось и бросилось мимо, а потом яростно и жалобно взвыл Мальчик, и Тобол вскочил и увидел его розовый разодранный живот, кишки и последний глоток серого горла. В то же время очень радостно и звеняще стукнули два клубочка выстрелов, ощетинившийся медведь с трудом приподнялся на Степана, и Тобол, в последний раз и уже не бережась, вцепился зверю в штаны.
Тобол зализывал кровь под правой лопаткой, когда Степан влез подле него в снег и первый раз сказал так: «Тоболик!». Всегда неподвижное, лицо Степана было красное, мокрое, улыбчивое, серые жесткие глаза стали, как у Василисы, внимательны, и тяжелая ладонь тоже. Эта рука раньше только била или привязывала его. Но теперь Тобол впервые, на секунду бросив лизать рану, лизнул Степана в подбородок.
Потом Степан на лыжах нес его, обернув телогрейкой, а Тоболу было это больно и дико, и он всю дорогу до деревни рычал
...Тобол жалобно заскулил и задергался всем телом во сне. Еще горел костер, и люди пили чай. Старший повернул голову. Против огня его седина казалась лиловой и морщины будто становились глубже. Он протянул руку и позвал, но было больно и холодно вставать. Что-то ныло под правой лопаткой. Тобол перегнулся и стал зализывать старый шрам. — Смотри, у него рана открылась. Кто ж его так.
— Старая рана. Смотри, волосы давно вылезли здесь. Воспалилась
— Эх ты, бродяга, — сказал Старший. Голос у него был добрый и понимающий.
Тобол понюхал руку и лизнул ее смущенно.
— Что-то ты расклеился, старик! Ну ничего. Тобол вздохнул и положил голову на лапы.
Сквозь боль, сырость и одиночество медленно подходило тепло костра, чужая рука медленно гладила его по шерсти. Постепенно все глубже и глубже она становилась своей.
На третий день люди свернули с путика по гривам в самую глушь, в «сузёмок». Здесь даже Тобол не бывал. Ходы были тяжелые, ветровалы наломали елей, в ямах зацвела гниль. Тобол все чаще садился и вылизывал лопатку: к мясу прилипала мошка.
— Еще сдохнет по дороге, — говорил Младший сердито. — Навязали себе обузу!..
Старший ничего не говорил, он грузно, устало шел впереди.
Они проваливались, разрывали хвою, и молодой лось долго слушал их шумный путь через тайгу. Он стоял в заболоченном частом осиннике неподвижно, как серый валун, и только его большое ухо двигалось за их шагами. Ухо говорило, что это не промысловики, которые ходят по тайге неторопливо, зорко и опасно. Но когда горбатый нос приподнялся и поймал почти стоячий воздух, лось узнал, что там идет и лайка. Тогда он, неслышно разгибая осинник, стал заходить под ветерок по болоту. Он иногда останавливался, умные выпуклые глаза его смотрели в чащу, и в их агатовом зеркале ломалась зеленая тишина.
Сойка закричала на него, и лось зло прижал уши. Тобол уже услышал сойку и сошел с тропы вправо. Двигаясь не спеша, к ветерку, он пересек след копыт. Острый, свежий след был сильнее его усталости и болезни, и Тобол поскакал по нему, улавливая слабое потрескивание чьих-то движений в непрерывном шорохе леса.
От яростного лая застонало синее эхо, остановились на тропе люди, а лось, мягко и страшно развернувшись, опустил навстречу лоб, и умные глаза его стали жестокими.
Тобол прыгал к самой морде быка; взъеро шенный, ляскающий, он был непонятен своей неосторожностью, но только он сам знал, что это — его последний лось и он будет бросаться и держать до конца.
Его упорство пугало, и лось, сделав ложный выпад, сразу прянул в чащу, ломая осинки, пробиваясь грудью. Гул пошел по лесу. Он затихал в глубине вместе с лаем, и люди, бросив рюкзаки, бежали вслед за ним. Петя намного опередил Старшего и остановился, когда стал совсем задыхаться. Сердце так стучало, что мешало слушать, но когда оно успокоилось, наступила полная тишина. Лая не было, ничего не было, кроме трепета осиновых листов и комариного писка. Лес стал другим — не охотничьим, а чужим, черно-бурым, мокрым, заваленным мертвыми стволами, угрюмым от пасмурной тишины в макушках елей.
Петя проглотил слюну, он озирался напряженно. Потом очень далеко опять заколотился лай, и он радостно побежал, полез, выдираясь, оступаясь и выплевывая паутину.
Лось перешел речку выше порога и встал весь на виду в папоротниках, выжидая собаку.
Она долго не показывалась, а потом он услышал ее загнанное дыхание и увидел ее. Она тоже увидела его и сразу бросилась в воду. Но река сбила ее у самого берега, протащила по камням черной и ледяной струей, и Тобол понял, что вода стала сильнее его. Лось тоже понял это и все стоял и спокойно глядел, как барахталась, скулила и скреблась лайка, как выбралась обратно и опять сипло и ожесточенно залаяла. Но теперь в этом лае было бессилие. Лось понял и это, он мотнул головой, злобно и презрительно фыркнул и, не спеша, размашисто заскользил прочь.
Когда Петя через полчаса вышел, наконец, на речку, мокрая собака скулила на тот берег. Глаза ее потухли, уши повисли, с шерсти натекла грязная лужа.
Река была безымянна и дика. Там, где она выходила на прогалину, громоздились выворотни, ржаво алела осенняя рябина. Вода хлестала через кость коряг, монотонно шумела по валунам.
Петя ждал товарища долго — он не знал, куда идти. Но Старший все не приходил, и тогда он побрел обратно. Тобол недоумевал: Петя заворачивал куда-то левей, он сошел со старого следа и часто кричал вверх. В его наигранном «эгей!» резали слух визгливые нотки. Он не заметил, как недалеко в стороне Тобол обнюхивал оставленный на тропе рюкзак, к которому была приколота записка: «Подожди здесь. Разведи костер. М.» Тобол не понимал, почему он не слышит выстрелов — одного, другого — где-то у речки, почему он идет так шумно, судорожно и криво...
Петя прошел мимо рюкзака, перелез какой-то овраг. Он шел все медленнее еще два часа, а потом долго сидел, курил и ругался шепотом. Тобол покорился и лег в мох. Он не хотел искать Старшего и тропу, он ничего теперь не хотел — его последний лось ушел. Что-то молодое, радостное, настоящее ушло от него с гулом лосиного бега, и ушло навсегда. Теперь он понял это до конца и принял это холодно и устало, как и многое другое, что неизбежно и страшно вселялось в его старое тело.
Сумерки дня перешли в сумерки вечера; осока, кора и мох пепельно поблекли. Болото посылало озноб тумана, темнота копилась под елями. Идти стало невозможно, и Петя стал разводить костер, ножом резать хвою. Он пересчитал патроны, выложил на шапку спички, полсухаря, баночку мази, мятый «Беломор», рыболовные крючки, платок и облепленную крошками ириску. Это все что у него было. Компаса не было; белье и носки отсырели и не согревали. Он то сидел, то вскакивал, на ощупь ломал трухлявые сучки, которые только чадили, часто оборачивался в темноту. Он сидел на старой валежине, и его стало знобить, от усталости голову клонило к земле, ломило надбровья, но он боялся лечь. Он горбился, пришептывал: «Найдем завтра, вот черт... Найдем!» Ему стыдным казалось стрелять, вызывать помощь.
Жесткими раскосыми глазами Тобол следил, как человек борется со страхом, как дрожит стриженый затылок, как гаснут гнилые головешки и туман ползет через бруснику и обволакивает угли, колени, плечи.
Наконец Тобол встал и пошел искать места посуше.
С утра затянуло до самых елок, солнце было невидимо, оседал холодный пар, болото словно не просыпалось, и только капли шуршали с голых веточек.
Ватная глухота потопила выстрел о помощи, и стало еще глуше и безнадежнее вокруг.
Они брели совсем наугад, потому что Петя не понимал, где море, брели по краю огромного болота до второго вечера. Петя осунулся и оборвался, он не заметил, как съел остаток сухаря и как потерял нож. Когда ноги перестали идти, он упал на мох и так полежал немножко, спрятав лицо в руки. Он знал, что найти его здесь невозможно.
Тобол подошел и понюхал лопатки человека, которого он никогда не мог понять. Вот он лежит бесполезно и не чует дичи. Тобол заскулил и ткнул его носом под мышку.
Человек сел. У него было немужское мокрое лицо и зажмуренные глаза
— Да, Тобол, да...
Петя открыл глаза и увидел на облетевшей осине серого крупного рябчика. Рябчик смотрел на них. Прикусив губу, Петя медленно поднимал дрожащие стволы, остановил их против пестрой тугой грудки, и грохот двойного выстрела разорвал напряжение тишины. Тобол рванулся к осине, затормозил, долго слухом следил за утихающим жужжанием крыльев. Только одно рябое перышко, кружась, спланировало на мох. Где-то в глубине ельника рябчик ткнулся — сел, но Тобол не побежал туда: это было ни к чему.
— Я же так целился! —сказал человек тонким, отчаянным голосом. — Я не мог не попасть! Тобол!
Тобол не повернул головы. Он понюхал перышко, притворно зевнул и пошел искать воду.
Вода была под кочкой, и он лакал ее, когда поднялся предночной ветер. Ветер пришел с севера, лес заговорил, и Тобол поднял морду. Он уловил что-то далекое и знакомое в этом чужом гиблом болоте, но это знакомое тоже было гиблым и тяжелым, и он все сильнее чуял это, медленно двигаясь вперед.
Огромная дуплистая осина лежала поперек промоины, и Тобол долго вынюхивал ее корень. Сантиметр за сантиметром он двигался вдоль ствола в гущу сухих папоротников, пока не остановился, дрожа до кончика хвоста.
Там, в папоротниках, под слоем листьев и трухи, стоял тот знакомый и страшный запах, которому не было имени, потому что это был запах давно умершего и любимого человека.
Зеленые медные гильзы, горькое масло ружья, гнилое сукно, а главное — знакомый, как удар памяти, развалившийся валенок — все это давно было здесь и где-то глубоко внутри Тобола. Он поднял шерсть и все пятился, пока не вылез из ямы. Он сидел и вспоминал, ждал чего-то, втягивал воздух, пока тоска не сжала его шею спазмом, и в горле поднялось утробное короткое завывание. Он сам испугался ответного эха, поджал хвост и поплелся на свет костра.
Петя радовался ему и гладил его бестолково, но Тобол не замечал этого, потому что он был не здесь. Он лег головой на север, к ветру из ночи, доносившему до него старую историю гибели человека, за пазухой которого он грелся еще щенком.
Кто-то стонал во сне: «Тобол! Тобол!» Это был не Петин голос, это доходило с северным ветром из папоротников в яме, и Тобол, молодой и сильный, неутомимо бежал по снегу на этот хриплый родной голос.
Лыжня вела через огромную поваленную осину и вниз, а в яме был голос хозяина. Лицо Алеши-полесовщика, толстогубое и рыжеватое, было облеплено снегом и дергалось от боли в пропоротом боку и свернутой ступне. Алеша боялся двигаться — тогда кровь от засевшего сучка текла сильнее, но Тобол чуял и кровь и боль в его голосе, он скулил, вертелся, а потом залаял от бессилив понять, что случилось.
— Домой, Тобол, домой! Василиса, Тоболик, домой, приведи, Тоболик...
Тобол не понимал и не шел.
Ночью повалил снег, он лежал на сброшенной шапке хозяина, на осине, на бурых папоротниках толстым теплым слоем. Тобол раскапывал его, когда слышал стон, и не уходил. Целый день Алеша говорил что-то сам с собой слабым незнакомым голосом, а под вечер замолчал. Тобол вслушивался в шелест его дыхания под снегом, дремал, но когда колючие звезды проморозили темноту до инея в ресницах, он с рычанием вскочил и ощетинил загривок. Что-то подошло из темноты, немое и душное, и встало у самого тела. Там, в яме, Алеша двинул руками и стих, и теперь там было только «оно», неизбежное и равнодушное, более мертвое, чем камни в земле.
Так Тобол узнал о смерти человека, великой и странной, иной, чем умирание растений, белок и птиц.
Всю ночь он выл от одиночества и растерянности, он был тогда молод и привязчив. А на рассвете он прибежал в деревню, и голосила, бегала по соседям Василиса, и мужики надевали лыжи, но опять закрутила поземка с Океана, и Алешу не нашли. Тобол знал, где тело, но не пошел — это было только «оно» теперь, а не Алеша, и он боялся теперь самого этого места
...Пес открыл глаза и потянул утренний ветер. Вкус свежего заморозка прояснил голову, все было бело от инея березовый лист крошился под лапами. Но сквозь ясность опять пробивалось «оно», оттуда, где гнила в овраге поваленная осина. Там жила беда, она подходила к ним, стояла над слабым затылком спящего Пети. От беды надо уходить. Уходить домой, в тепло коровьего хлева, Василисиного говора, в шорохи пыльной соломы под крыльцом.
Тобол ткнул спящего, залаял от нетерпения, отбежал и остановился, ожидая. Уши его стояли, глаза говоряще блестели. Петя подымался через силу, пальцы не разгибались от холода, голову, грудь, горло завалило жухлой сыростью. Но он все-таки понял наконец:
— Домой, Тобол? Да?
Тобол отбежал и еще и опять позвал, нос его лоснился, он высунул язык
— А где же море, Тобол? Солнца же нет... Но Тобол знал, где море и солнце — оно дышало в тучах горьковатым теплом осенних капель, оно всегда было в нем самом.
Теперь Петя брел, запинаясь, только за собакой, которую вел напрямик к дому непонятный инстинкт пространства.
Тобол, не думая, выбирал высокие сосновые места, он издали чуял скрытую сырость низин. Солнца не было, но потеплело, и на прогалинах подтаял ледок заморозка.
Петя шагал безразлично, с трудом ставя обмороженные ноги. Затвердевшая земля скрипела под сапогами, звонко лопались обледеневшие сучки, а он все шагал, боясь остановиться совсем. У него давно и монотонно шумело в ушах, и внезапно он увидел за соснами нечто широкое, серо-голубое и понял, что слышит шум моря. Он хотел закричать от радости, но не смог — так сжало горло. Все лицо его дергалось и смеялось, мелкие слезинки сбегали по носу. Колени стали подламываться, и он сел.
А Тобол уже не ждал. Последним рывком он продрался сквозь можжевельник и встал, жмурясь, прижав уши. Гулом и силой хлынуло в голову огромное пространство неба и воды. Северный свет, глубинно-зеленый, как в лунном камне, стоял везде: и в сердце и в облаках — и медленно дышал навстречу по укатанному песку. К белой черте прилива выходили одинокие ели — последние форпосты лесов. Они стояли, как черные, обрубленные штормами флаги, железистые от соли и гордости.
Ветер приподнял шерсть; он наполнял губы горькой могучей влажностью, йодом_вянущих_ водорослей, солью сохнущего плавника. Ветер нес студёный запах искристых туч, истонченной пены, он щемил зрачки, ноздри и горло. И Тобол, застыв, подставлял ветру каждый волосок своей широколобой головы.
На твердом песке у самой воды бродила чайка, слишком белая в этой серой и перламутровой тишине. Прямо к ней от края неба катилась и катилась мерцающая зыбь и выплескивалась на берег безостановочно, сонно и сурово. Над этой зыбью все светлело пятно, и проступило наконец в тумане солнце, и березы в черноте хвои вспыхнули ему навстречу, а Тобол почуял, как еще резче запахло мокрым камнем и оттаявшим инеем осени. Стало вдруг четко и далеко видно все лесное побережье с жилами увялой листвы, с одинокой тележной колеей к старой рыбацкой тоне.
Так здесь еще раз встретились море и леса.
Только теперь Тобол вздохнул облегченно, устало и грузно лёг головой к свету на мелкий ракушечник у корней сосны. Теперь водяной гул доходил через берег, через голову и грудь в самую глубину его памяти. В этой гулкой памяти все медленней и весомей стучало его натруженное сердце. Он ощутил его впервые, но не удивился, потому что так должно было быть. Очень близко на песке он видел раскрошенные раковины, палые иглы и сухие шишки, след солнечной пены, и перо чайки, и свои прежние осыпающиеся с краев следы.
Он почувствовал, что все это и он сам — одно, потому что опять был щенком, теплым, полуслепым, с молочно-сладковатым запахом голого брюха, которым он прижимался к сухой земле, отдающей ему бесконечное биение моря.
Алеша принес его сюда вместе с братьями, завернув в полушубок, и положил на пригретом месте, пока чинил карбас, а щенки расползлись, тыкаясь, нюхая и ничего не опасаясь.
Был третий час дня, стояла, как говорят поморы, «кроткая вода» — глубокое матовое затишье между приливом и отливом...
Седая, изрубленная морда Тобола задергалась, и он заскулил еле слышно: он вдохнул запах матери, теперь такой же живой и понятный, как мягкое морское тепло. Он видел, как она встала и спокойно пошла к Алеше, к морю, и Тобол пополз за ней, а она оглянулась, подождала и стала медленно сливаться с молочно-зеленоватой зыбью, идущей от края неба к краю лесов. Он еще увидел ее карие умные глаза, просвеченную бахрому шерсти. а потом в полусвете остался только запах материнских сосков, испаряющейся соли, зернистых капель, и шум убылой воды — всегда замирающий шум — понес его в меркнущие провалы забытья
Он лежал теперь до конца успокоенный, откинув голову с остывающим рваным ухом, лежал совершенно неподвижно, а чайка все ходила по отливу и посматривала круглым оранжевым глазом, и вода журчала, стекая с голубой обкатанной гальки.

Николай Плотников

_________________
"veritas vas liberabit"

Олег, спасибо за хорошую подборку рассказов про лаек... Никогда не думал что их такое количество существует...
Думал что я уже все давно перечитал... Ан нет, есть еще много не раскрученных авторов ..
С ув.

_________________
"Никакое происхождение собаки не прибавляет дичи в угодьях и ума владельцу" - / Хохлов С.В./
Каждый упрощает все, до своего уровня понимания, и это в принципе правильно, только нельзя это навязывать другим ...

Эпизоды собачей жизни
Молодой марал в исступлении прыгал вперед и волочил за собой на цепи крупную западносибирскую лайку - Урмана. Собачья цепь захлестнула оленю ноги, когда пес бросился на него, и теперь оба не могли оторваться один от другого. Урман хотел проскочить по ту сторону дерева, но марал так дернул цепь, что собака едва не сломала шею о корявый ствол. Проехав на боку, пес бросился на марала. Тот отпрянул, но цепь свалила его. Олень беспорядочно бил ногами. Урман заскочил с другой стороны, протиснулся между осинок. И заклинило цепь, с которой он сбежал из дома.
Марал приподнялся на передние ноги, задние были оттянуты другим концом той же цепи. Опять упал. Копыта его оказались возле Урмана. Замолотил ими, то ли хотел убить собаку, то ли отодвинуться от нее. Летели клочья шерсти, Урман пытался стащить ошейник...
Наконец измученный марал затих. Избитый Урман лежал, вывалив дергающийся от частого дыхания красный язык.
Ветер легонько шевелил осинки, и они постукивали друг о друга ветками вершин. На краю неба тонкой царапиной проступил едва зародившийся месяц...
Три дня и три ночи марал и Урман лежали рядом. Месяц успел потолстеть, а их все держала цепь.
Урман был собакой, совсем не знающей страха. Заставлял крутиться на месте секачей, Кабанов поменьше хватал за уши и держал. Бросался к лосиной морде, хотя это почти верная смерть для собаки. Лось убивает таких смельчаков встречным ударом копыта. Но Урману сходило все, может быть, как раз из-за его безрассудной храбрости. С лета бросался на зверя, и тому не хватало доли секунды на встречный удар.
Такой жесткий на охоте, дома он был покладистым, ласковым псом. Когда его гладили, начинал легонько перебирать зубами одежду, как будто искал блох, выражая так свое дружеское отношение.
Для лосиной охоты он не годился. Лоси в панике бежали от его бросков, и охотники не могли подойти на выстрел. Было ясно: неоглядная смелость не доведет до добра. Такие собаки гибнут в первые годы охоты.
Но Урман увертывался и от кабаньих клыков, и от лосиных копыт. А уж следить за цепью, которую с гвоздем оторвал от столба, совсем не собачье дело. Вот и попал впросак с этим долгоногим маралом.
Избитый, без воды без еды в конце концов начал выть. По голосу их и нашли. Оба были чуть живы, цепь без труда удалось распутать.
После этого Урман немножко умерил свое браконьерское буйство.
Зиту брат привез месячным щенком. Она оказалась понятливой собачонкой. Когда под веселое настроение задавила сразу пять куриц, ее отлупили одной из них по морде и посадили в вольеру. Она все поняла, даже то, что выходить из заключения пока нельзя.
Как кошка, забиралась по сетке к верхней жердине вольеры и умудрялась лежать на ней, свесив лапы и тоскливо наблюдая с высоты за всем, что происходило вокруг. Даже спать приспособилась на этой жердине и была похожа тогда на шкурку, которую повесили сушиться. А потом опять спрыгивала в вольеру.
Когда выпустили на свободу, она жмурилась и. отворачивала голову, если курица проходила рядом.
Но был у нее неистребимый, казалось, порок - непомерная жадность. Стоило ей найти кость, весь, день перепрятывала ее с места наместо. Боялась, не нашли бы вороны или Урман.
Однажды, случилась даже истерика. Для подкормки кабанов привезли испортившуюся мороженую рыбу. Зита обнаружила кучу, забралась на нее и никого не подпускала, ее добыча, первая нашла На подбежавшего Урмана накинулась так, что он больше на глаза не показывался. До изнеможения гонялась за сороками и верхами. Потом рухнула на рыбу и только исттерично лаяла на упрямых птиц. Они подлетали сзади и клевали рыбу. Зита сползала к ним когда начинали клевать с другой стороны. А тут еще подъехала грузовая машина с открытым бортом и стала пятиться к куче Лай перешел в сплошной истеричный визг.
Страдающую Зиту посадили на цепь, а рыбу увезли на подкормочную площадку.
Жадносгь мешала и охоте. Осенью, уже по снегу, брат наткнулся на лежки рысей на заросшей тростником поляне, который был истоптан круглыми лапами, похоже шли молодые рысята.
Урман и Зита засуетились: рыси где-то близко. Нашли теплый след и помчались с поляны в лес. "Сейчас загонят на дерево, думал брат. - Только бы не подрались". Вылезает, рысь падает на спину и когтями задних лап рвет собаке брюхо. Урман ведь не остановится ни на секунду.
Раздались лай, вопли грызни. Потом лаял только Урман. Брат напролом через кусты бежал к собакам. Жива ли Зита?..
Зита была жива. Она наткнулась на задавленного рысями молодого марала и аппетитно грызла его, вместо того, чтобы догонять рысей. А Урман обиженно лаял - не подпускала к добыче.
Жадность излечилась случайно. Haшли в лесу погибшего лося. Вокруг орали вороны, рядом наследила лисица. Зита торопливо погрызла мороженого мяса и принялась прятать куски, которые смогла оторвать. Растаскивала по сторонам и носом зарывала в снег.
Когда уходили, она то и дело останавливалась, смотрела на летающих над лесом ворон и, как только те стали снижаться, бросилась назад. Видно было, как взлетали и рассаживались по верхушкам деревьев разогнанные ею птицы. Но вдруг донесся визгливый лай: по молодости Зита попала в один из капканов, которые брат только что поставил на подходах лисицы.
Освободить ее удалось не сразу. Капкан большой, руками пружины не сожмешь, надо вставать на них ногами. Зита с визгом вертелась, вырывалась. Брат нажимал на пружины, а у нее в это время другая лапа оказывалась под железками - еще громче рев. Намаялись с этим железом. В конце концов сняли.
Зита долго не подходила к брату. Зато с тех пор безошибочно определяла, где стоят замаскированные капканы. А главное, жадности поубавилось. Даже на Урмана не бросалась, когда он пробегал рядом с ее захоронками.
Урман был на три года старше, и она училась у него охоте. Была такой быстрой, что успевала выхватить из корней норку, которую металлическим щупом выгоняли из убежища Та мелькнет - глазом не усмотришь, а Зита уже выхватила ее и трясет головой, не дает вцепиться в морду.
Небольшого росточка, она пролезала в норы, куда не протиснуться Урману, и там управлялась с лисицами и енотами. Самой тоже порой доставалось так, что по трое суток есть не могла. Но это только прибавляло ей охотничьего пыла.
И странно, среди жителей леса, на которых она так азартно охотилась, был у нее знакомый хорек. По ночам при свете уличного фонаря они играли возле клумбы, как кошка с котенком. Как подружились, никто не знал.
И у Урмана был лесной приятель или приятельница. Иногда по ночам удавалось видеть: Урман лежит на крыльце, а рядом, на перилах, сидит сова. Вместе слушают ночной лес. Урман насторожит уши, и сова повернет в ту же сторону голову. Сова уловит какой-то звук, смотрит то на копну сена, то на Урмана. А тот не проявляет интереса, словно хочет сказать: "Подумаешь, мыши шуршат".
Неоглядная смелость Урмана, к которой привыкли, вдруг привела к трагедии. Брат и егерь возвращались на мотоцикле домой. Вдали на поле увидели кабанов. Вначале не обратили на них особого внимания: кабанов в округе много. Потом остановились: "Чего они беготню затеяли? То в одну сторону побегут, то в другую... Может, греются, бегают по полю?" Присмотрелись. Что такое? Некоторые кабаны с длинными пушистыми хвостами. Да это же волки кабанов гоняют! Бросится волк за кабаненком, а к нему сразу секач навстречу выскакивает. Волк боится его, отступает. И молодые снова начинают кормиться. Вовсе не собираются убегать в лес.
Что делать? Посадили Урмана в коляску мотоцикла, пока он ничего не увидел. Застегнули над ним брезент. Пошли обходить поле с разных сторон. Если волки учуют одного, побегут в другую сторону, а там их второй поджидает.
Так и получилось: волки заметили егеря и разбежались. Два откололись, а еще два пересекли на махах поле и сели на краю его недалеко от затаившегося брата.
Осторожно, боясь выдать себя шорохом, брат стал подкрадываться: за кустами можно подойти на картечный выстрел. Волки сидят друг против друга, грудь в грудь. Один смотрит в одну сторону, второй - в другую. Похоже, поджидают остальных. Обоих можно взять одним выстрелом.
Вдруг вскочили и бросились бежать. Наперерез им мчался Урман. Выбрался из-под брезента. Должен бы понимать, как опасны волки. Все собаки знают об этом с рождения...
Но рождение у Урмана было совсем не таким, как у всех собак. Хотя вряд ли в этом причина его запредельной смелости.
Мелькнул несколько раз между кустами и сцепился с волком. Тут же был отброшен в снег. Но вскочил и кинулся за волками в заросли ивняка.
Брат побежал за ним, стреляя в воздух...
Урмана он увидел на небольшой поляне среди кустов. Тот лежал на боку и сильно хрипел. Попытался встать и не смог. Пришлось на руках нести его к мотоциклу.
Ветеринар сказал: "Лучше не мучать собаку. Ничего не сделаешь: прокушена гортань. Не выживет".
Дома Зита лизала ему шею, а он превращался в шар. Воздух при дыхании попадал под кожу, и Урман надувался все больше и больше. Даже лапы раздулись и морда. Уже хотели дать кому-нибудь ружье и попросить...
Но, к счастью, не сделали этого. Ошибся ветеринар. Все обошлось. Прошло время, и он стал прежним рабочим псом.
Про этот случай и вспоминать перестали, когда однажды на крыльце, где он обычно лежал, заметили маленький обломок какой-то кости. Подумали даже - сова оставила погадку. Но оказалось, это был обломок кабаньего клыка, который выпал из собачьего бока. Рана была не страшной, да и клык, судя по слому, кабан надломил где-то раньше. Но схватка с волками, значит, не прошла даром, коли не смог увернуться от кабана. Или, может, он просто старел.
Однажды Урман прибежал из леса, и видно по нему: что-то не так. В глаза заглядывает, места себе не находит.
"Что случилось, Урман? Где Зита?"
Убежал. Услышали: тявкает вдали. Брат пошел на голос.
Урман сидел у сломанной ели. Пень метра два с половиной в высоту и в толщину чуть ли не в два обхвата. Вокруг собачьи следы. Понятно: дупло в этом пне до самых корней. Загнали туда куницу, а она выскочила между корнями. Вот следы, и Зита, наверное, убежала за ней.
- Урман, а ты чего сидишь? Ну-ка, давай ищи, - брат махнул рукой в сторону куньего следа.
Урман неохотно потрусил. Брат пошел за ним и услышал сзади: вроде как собака заскулила. Остановился, осматривается по сторонам. Урман тоже стоит, на него смотрит, а не умчался по куньему следу, как обычно бывает. "Что такое? Опять заскулила... Зита! Зита!" Заскреблась в пне. "В дупло провалилась! Как же ты влезла туда? Пень-то выше двух метров. Сейчас, сейчас достанем тебя, подожди".
Собрал валежник, взгромоздил возле пня баррикаду. Забрался на нее, заглянул в торец пня. В глубине дупла, в узком месте, белел хвост. Зита застряла там вниз головой. Наверное, гнала куницу, и сама, как куница, с хода влетела на этот пень и в азарте нырнула вниз.
Брат нагнулся в широкое сверху дупло, пытаясь дотянуться до собаки. Кусок коры обломился, и сам он поехал вниз. В ужасе едва вытолкался оттуда.
Потом придумал, что делать. Енотов из норы так доставал. Срезал длинную палку, на конце оставил маленькую рогатку. Уперся ею в собачью шерсть, где она подлиннее, и стал крутить палку, чтобы шерсть намоталась плотнее. Зита заверещала так, что могло показаться, будто не на палке ее вытащил, а она собственным ревом себя из дупла вытолкнула.
Жизнь рабочих собак полна опасных неожиданностей. И вдруг одна из них становится последней. В том злополучном году выдалась особенно дождливая осень. Земля пропиталась водой. Вода стояла между кочек. Возле болота она подтопила стога. Сильный ветер все деревья в лесу причесал на одну сторону.
Урман догнал раненого кабана и уже начал хватать зубами. Кабан, шумно разбрызгивая воду, ринулся в болото. Урман вцепился в загривок и в брызгах, почти верхом на кабане, въехал в воду. Зверь крутанулся. Урман оказался в воде, на плаву, не достал ногами дна. А высокий кабан стоял на ногах. И не упустил момента. Урман не мог увернуться, а секач бил его клыками...
Там же в лесу, на бугре, и похоронили Урмана.
Зита не была на той охоте, но поняла, что Урмана больше нет. Однажды, когда выпал снег, она не пришла домой. Слышали, лает где-то. Издали непонятно, кого облаивает. Уже темнело. Думали, догонит. Но она не пришла и утром.
Отправились искать. Лаяла все в том же месте.
Оказалось, всю ночь держала молодого кабана в ельнике. Никогда раньше не было у нее пристрастия к кабанам, а тут, видно, решила: "Урмана нету, теперь надо делать и его работу".
Весь снег был истолчен собачьими лапами и копытами кабана. Ночью оба - какое-то время спали. В ельнике лежка кабана, а на пересечении тропинки и длинной прогалины - лежка Зиты. Выбрала хорошее место для обзора, лежала и караулила кабана, берегла силы.
Отругал ее брат. Не дай Бог, какой-нибудь секач клыком достанет. С кем тогда добывать пушнину? Не хотел, чтобы связыва-лась с кабанами. И так хватало всяких неприятностей.
Как-то приходит егерь, говорит брату:
"Вот там, Александрыч, сходи. Штабель дров, натоптано, наверное, еноты". Рассказал подробно, где штабель. Брат посадил Зиту в коляску, доехали на мотоцикле до просеки. Дальше пешком по неглубокому снегу. Подходят к штабелю. Шестиметровые дрова, штук пятнадцать. И лет пятнадцать уже лежат, мхом заросли, сгнили. Оттепель недавно была. Потом легкий снежок выпал, чуть присыпал следы. Снег такой свежий, что сам, казалось, испускал мягкий свет, мешал распутывать следы.
Видно, вылезали еноты, валялись на штабеле, снег утоптали. Зита сразу хвостом завиляла, а пробраться под штабель не может. Пришлось разбирать гнилые стволы. Они крошатся: водой были пропитаны, потом смерзлись. Никак не оторвешь.
Наломался брат с этими дровами, пока ход Зите сделал. Она подлезла, пошарила по углам. Вылезает - нету никого. Запах остался, а еноты ушли, может, ночью. Рядом кабаньи тропы, да еще снежок этот припорошил, не заметили выходных следов.
"Что же ты меня столько гнилья переворочать заставила? Где еноты? А ну давай, ищи!" Сконфуженная Зита умчалась искать, а брат стал обходить штабель по большому кругу.
Вдруг визг - и тихо все. Кабаны, бывает, так визжат. Направился он посмотреть, а навстречу Зита бежит. Головой мотает во все стороны, кровь струёй, как шнурок, из носа льется. Испугался: конец собаке. Кабан, наверное, хрящ повредил. А она только отфыркивается, и страха у нее особого нету.
Пошел по следам. Выворот: елка упала и дерн подняла. Как шалаш у корней получился. По следам видно: Зита туда на махах вскочила, и, надо думать, сверкнули в глубине зеленые глаза. Не успела развернуться - получила когтями по носу. Рысь там лежала - здоровенный кот. Зита - бежать, а рысь ушла.
Мочка носа была почти оторвана. Брат думал - потерял для охоты и эту собаку. Но все срослось, только шрам новый появился.
Прошлой зимой перед сильным снегопадом Зита тайком сбежала из дому. Ей шел уже девятый год, и даже подумали: не умирать ли ушла? Искали, стреляли - никаких признаков.
На пятый день утром, солнышко только вставало, увидели: трусит по румяному снегу домой. Худая, виноватая, бока провалились и сосцы висят: ощенилась где-то. Это в таком-то возрасте...
Всегда в конуре щенилась. И щенков раньше времени не отбирали. Ишь чего придумала... Логово где-то себе устроила, да еще зимой.
Наелась и опять тайком убежала. А как спрячешься? Зима же. Брат пошел по следам. Головой качает: "Почти десять лет с ней зверей тропил, теперь же ее, как енота, разыскиваю".
Ощенилась в обсохшей бобровой норе. Звал ее: "Зита, Зита!" Затаилась, как лисица. Даже обидно: никакой причины не было прятаться.
Потом часто прибегала поесть, ласкалась, как щенок, будто извинялась. Но из норы, когда приходили туда, по-прежнему не показывалась, таилась, как дикий зверь.
Шло время, возле норы появились следы маленьких лапок. И однажды егерь, которого Зита хорошо знала, принес за пазухой единственного щенка. Вместе с ними пришла и Зита. Щенок на вид был чистокровной дворнягой, да еще на кривых и коротких ногах.
Тут вспомнили: прибегал осенью к охотбазе дворовый пес. Голова как у овчарки, туловище крепкое, а ноги короткие и кривые.
"Потому она и в нору сбежала, - смеялись егеря. - Стыдно было после Урмана с таким ухажером связаться. Первый раз "дворянина" принесла".
Давно уже не было Урмана. Смерть от кабаньих клыков - обычная смерть для зверовой лайки. Необычным было появление Урмана на этом свете...
Напряженные лица охотников, сжимающих ружья. Лай собак. Егерь длинной жердиной шурует в челе занесенной снегом берлоги. Высунулась медвежья морда. Чуть запоздали выстрелить. Прыжок зверя, рев собак, беспорядочная стрельба... И вот, наконец, собаки рвут гачи лежащей на снегу медведицы. Люди еще не решаются подойти к ней. Егерь поднял жердину, ткнул в мохнатую тушу. Она заколыхалась, но никаких живых движений. Только после этого стали опускать ружья, вытирать пот на лицах, кто шапкой, кто рукавом.
А в стороне, на снегу, вытянув, как в прыжке, лапы, неподвижно лежала лайка. Под животом пятно крови. Если бы она не задержала медведицу, неизвестно, чем бы все кончилось. Зверь и так был убит на пределе, упал почти на стволы.
- Смотрите, что такое?! - крикнул один из охотников. Внутренности, вырванные из лайки, шевелились. Это был щенок...
Совсем не веря в удачу, егерь сунул его за пазуху, принес домой. И не напрасно: выкормили из соски. Вот так и появился на свет Урман...
Это лишь то, что знаю об Урмане и Зите я. А сколько разных охот, сколько всяких событий помнит эта невзрачная на вид небольшая собака, лежащая в конуре...
Недавно позвонил брат: "Приезжай, посмотришь, что Зита вытворяет. Третью куницу со старушкой без выстрела беру. Гонит на сухое дерево, куница на ломких ветках срывается, и Зита ловит ее на лету. Даже на видео снял, как она это делает. Надо брать щенка, какого-нибудь маленького Урманчика, пускай учит, пока жива".

Анатолий Севастьянов

_________________
"veritas vas liberabit"

В Саянах с карельской лайкой
Ручей Веселый бежит сквозь кедрачи к малой речке, падая в нее как раз у заброшенного поселка, названия которому так и не придумали. Звали его то по имени речушки Коярд, то Саянским - по названию поискового отряда геологов. Обосновался он здесь лет сорок назад довольно прочно, нагнали сюда людей и всякой техники, перерыли вокруг тайгу, тыкали-копали землю, построили десятка три разновеликих барака, от которых к нашему времени, то есть к самому первому году нового века, не осталось ни единого, только одно маленькое зимовье, в коем иногда ночевали шалые туристы, чаще, видимо, школьники, не поленившиеся исписать своими фамилиями и именами не только все стены, но даже потолок. Зато они не утруждали себя поисками дров, предпочитая выдирать доски со своего же чердака. Разбитые стекла в двух окошках пришлось заменить полиэтиленовой пленкой, но деревянные нары, небольшой столик и кирпичная печка с длинной железной трубой, слава Богу, уцелели, так что жить можно было.
Мне шибко приглянулась растущая рядом кедрушка: ее мощное основание сразу же делилось на четыре ствола, один из которых, к сожалению, был срублен и валялся рядышком, зато три уцелевшие гордо возносились над окружающей пустошью. Заброшенный поселок только еще начинал зарастать чахлыми березками и редкими хвойными деревьями, ближний вид с разваленными строениями был удручающим, но все это скрашивалось свежестью недавно выпавшего снега, громким журчанием еще не замерзшей горной речки, на берегу которой приткнулось зимовье, а главное - великолепием окружающих снежных гор, составляющих одно из основных звеньев Куртушубинского хребта. Название самой ближней из них я знал, ее звали Ореш, именно под ней бежала речка, огибая голец, чтобы пробиться к своему старшему брату, реке Ус, правому притоку Енисея. Вдоль русла Коярда от Усинского тракта была пробита трасса, по которой мы вчера не без труда и заехали на старенькой «Ниве» Благодетели, доставившие меня сюда уже под вечер, даже не стали ночевать - выпили бутылку и сразу уехали обратно, оставив нас вдвоем с Диной, рыженькой карельской лайкой, ради которой, собственно, и была затеяна вся эта авантюра.
Всю жизнь я осеновал с настоящими рослыми собаками, а карелкой обзавелся уже на семидесятом году, вовсе не рассчитывая промышлять с нею в тайге, а не в подмосковной деревне, собачка выросла такой азартной бельчатницей, что я отважился поехать с нею в дальние сибирские края, проверить ее в настоящем деле. Надо сказать, что ровно тридцать лет назад, примерно в такое же время (то есть в самом конце октября) мне довелось побывать в этом Коярде, когда он еще жил довольно полнокровной жизнью (не стану о том шибко вспоминать, сошлюсь на свой рассказ «Тайга поманила», что был опубликован в альманахе «Охотничьи просторы» в 1975 г., вып.32, именно под впечатлением соболиной охоты в этих местах). Местные охотоведы уверяли, что белка нынче по тувинской стороне Саян, хотя и немного, но все же есть; сюда можно было заехать на машине, имелось свободное зимовье, а самое главное - эти места всегда отличались малое нежностью, здесь можно ходить без лыж чуть ли не до Нового года, и даже мелкая лайка сохраняет шансы оставаться «при деле». Итак, долгий путь на поезде из Москвы до Абакана и автомашиной из столицы Хакасии до речки Коярд был позади, все вещи, боеприпасы, собака и ее хозяин благополучно прибыли на загаданное место, так что все «тип-топ», «о-кей» и даже очень...
Однако же какое-то смутное чувство тревоги мешало мне ощутить полное удовлетворение от новой встречи с тайгой один на один. То ли близость трассы, по которой сюда могли заехать незнакомые люди (ведь в тайге чем глуше твое место, тем спокойнее на душе!), то ли дымившая печь, ко нраву которой я поначалу никак не мог приспособиться, а может быть, даже некий «внутренний голос» не вносили успокоения, заставляли быть настороженным. Да и Айна, никак не хотела устроиться на указанное ей место, норовила заглянуть в глаза, настораживалась и несколько раз злобно взлаивала….. Но не будем интриговать Читателя ни медведем-шатуном, ни злым человеком - ничего этого не предстояло, зато уже в самом начале своего первого ночлега я мгновенно понял: нет, не будет мне здесь удачи... Это стало ясно по самой элементарной причине: оказалось, что пачку соли, купленную по дороге, я оставил, идиот, в машине, которая теперь уже, наверное, подъезжает к своему гаражу, что в достославном Шушенском. Ближайший же поселок - Арадан, стоящий на Усинском тракте, отсюда «всего лишь» в полсотни километров, причем таких, что удвоить надо на подъемы, спуски и наледи... В охотничьих избушках всегда найдешь соль, но уж не в этой, нагаженной туристами, будь ими - соль и спички ВСЕГДА надо иметь в кармашке рюкзака, если не в котелке. Так ведь не было при себе соли - хоть смейся, хоть плачь! Какой же после этого может быть промысел, какая там белковка-соболевка, одни слезы горькие, и ничего больше! Концентратов и консервов я в тайгу, как правило, не таскаю, разве что на крайний случай, для гостей. Ну, на этот раз нашлись какие-то гов..., простите, кубики, сварил на них лапши, похлебал. Ничего, завтра бельчонку промыслим, супец с ней все равно сообразим, потом надо будет искать ближних охотников, солью у них разжиться...
Однако еще и другая беда обнаружилась - в Москве, перед самым отъездом, последний раз перебирая свои тяжеленные рюкзаки, послушался жену, вынул большой топор, решил, что найду, позаимствую у друзей или обойдусь малым топориком, тем, с каким по тайге хожу. Конечно, не так уж он и мал, при нужде и ночевать можно, но здесь-то, с этой кирпичной печью с ним намаешься! В суете дорожной заезжали к одному другу, дома не застали, машину не станешь за-держивать, сибирякам всегда некогда. Сколько раз говорено дурню - не бери вовсе жратву, брось лишнюю одежонку, но топор никогда не оставляй. Нет же - век живи, век учись, а все без толку! Дрова здесь одного только сорта - из досок барачных, из всякого хлама - их малым топором плохо колоть, еще ненароком сломаешь его, тогда хоть пропадай.
Утром окинул взглядом всю окрестную красоту, подивился ей. Солнце долго таилось за дальним гольцом (назвал его Рассветным), потом озарило розовым светом вершину Ореша, поднялось над хребтом, обогрело и горные склоны, и всю тайгу заснеженную; кедры и лиственницы стали сбрасывать снежную пелену, темнеть, кое-где даже прогалины образовались. Еще один сюрприз преподнесла мне речка Коярд: на самом ее берегу, в густых ветвях какого-то кустарника обнаружился пакет из грубой оберточной бумаги. Там, был завернут кусок сливочного масла, примерно с полкилограмма. Одинокий охотник в тайге всегда очень мнителен, а тут, в незнакомом месте - особенно. Конечно, я ничего не тронул, оставив все, как было (один из таежных законов гласит: «не клал - не бери»). Но ведь это означало, что тут может в любой момент появиться человек, оставивший пакет, как бы он не предъявил претензии на жилье. Ну, что тут гадать - на все Божья воля... За Рассветным гольцом высилась еще более мощная гора с несколькими островерхими пиками, имя ей пусть будет Пирамида, вот в ее-то сторону, вверх по речке мы и двинемся с Божьей помощью...
Первый же день показал, что опасения мои были не напрасны. Ничего хорошего ждать не приходилось. Осень выдалась урожайная на кедровый орех, белка, очевидно, держалась в кедрачах по вершинам и гребням, в долинах ее почти не было. За целый день ходьбы мы кое-как промыслили всего двух бельчонок, несколько раз видели рябчиков, но их категорически нельзя стрелять при собаке, а то она будет за ними постоянно гоняться. Встретился явно свежий следок соболя, увы, Айна никак на него не прореагировала, не взяла, даже нюхать не хотела. Самому идти по этому следу вверх захламленным склоном оказалось непосильно - после пережитого мною инфаркта задыхаюсь на подъемах, ноги-то идут, а сердце не фурычит... Приходится идти как альпинисту на больших высотах - пять шагов вверх, потом стоянка на десять вдохов-выдохов. Таким-то манером только к обеду на гребень поднялся, а охотиться уже времени нет - надо скорее к дому двигаться, чтобы готовить дрова на долгую ночь.
Айна тоже не порадовала. Из-за безмерного своего азарта она часто принималась лаять при поисках белок, еще не обнаружив самого зверька. Кедры здесь крупные (как говорят, «медведь залезет, не увидишь»), белки таятся, высмотреть и добыть очень трудно. Была бы мел-кашка - щелкнешь по стволу малопулькой, выпугнешь, а дробью палить бесполезно, да и дорог стал теперь дробовой выстрел.
Короче говоря, от надежды оправдать охотой дорогу (хотя бы в одну сторону!) пришлось отказаться. Ходил я больше всего по трассе, постепенно осваивая окружающую таежную местность. Под вечер второго дня встретил охотников, стоявших в самой вершине Веселого, их было трое в небольшом, заново срубленном зимовье, возле которого притулился новенький «Уазик». Они действительно снабдили меня солью, хотя встретили не очень приветливо, заявив, что «твой колокольчик» (так они назвали мою собачку за ее звонкий голос) отвлекает их огромных лохматых кобелей от соболевки. Белки же их вообще не интересовали, только соболи и копытный зверь (кабарга, марал). На перевале, куда я кое-как поднялся, весь снег был испещрен глухарями, однако сами птицы оказались крайне осторожными, я видел их лишь издали, чаще - в полете.
Отличная лиственнично-кедровая тайга обнаружилась километрах в пяти ниже по Коярду, в обширном урочище, носившим красивое название Триложье, поскольку там, в самом деле, сходились воедино три распадка (лога), в одном из которых нашлось заброшенное пустое зимовье. Я мог бы и перетаскаться сюда, но почему-то белок в этом Триложье тоже было совсем мало. Двое местных промысловиков из Минусинска, здоровые мужики в расцвете сил, ходившие вместе, при хороших рабочих собаках за три недели добыли всего четыре десятка белок и трех соболей - результат для таких мест просто мизерный. Я же со своей Айной брал не более трех белок за целый день упорной и тяжелой ходьбы. Что касается соболей, то надежда оставалась лишь на случай, на знаменитый таежный фарт, но на сей раз (в отличие от многих предыдущих осеновок) удача от меня категорически отвернулась. Не фартило, и все тут! Возникшее в первую' же ночь предчувствие неудачи явно сбывалось, хотя тот человек, что оставил масло в кустах, так и не дал о себе знать.
Охотники из Триложья заехали сюда на «Ниве», которую спрятали возле трассы (подъехать к их зимовью было невозможно). Они посетили мою халупу и сказали, что будут выезжать на седьмое ноября - одному из них надо было на работу. Я решил уехать вместе с ними, поэтому отдал им почти все припасы - и съестные, и охотничьи. Отъезд был намечен на пятое ноября, но напрасны были все ожидания - мужики как в воду канули. Вдобавок ко всему неожиданно начался сильный снегопад, и трассу, и тайгу изрядно завалило. Айна стала бегать не так резво как прежде. Через несколько дней я пошел в Триложье к тем охотникам, разыскал их избушку и выяснил, что они выехали в Арадан на тракторе «Беларусь» (их «Нива», видимо, отказала, а промысловики с вершины Веселого тоже смотались). В зимовье нашел только остатки комбикорма да немнго подсолнечного масла на дне бутылки. Между тем машина за мной из Шушенского, как мы договаривались, могла придти не раньше 25 ноября. Положение становилось критическим -выйти на Арадан при таком обилии зимних вещей, с которыми я сюда забрался, просто немыслимо, продуктов уже почти не было, а дробь осталась только самая мелкая, я мог добывать ею белок лишь на лиственницах, но не на кедрах. Пришлось - как всегда в таких случаях - переключаться на стрельбу кедровок, но и они были почему-то не очень многочисленны. К тому же собака начала выбиваться из сил - после каждого таежного похода ей требовался отдых. Правда, целый световой день в зимовье она не выдерживала и убегала в тайгу, где вскоре начинала азартно и звонко лаять. Конечно, я брел следом за нею, но не всегда мог забраться на крутяки и скалы, куда заносили ее белки или даже черти (только один раз я все-рьез надеялся, что она лает на соболя, но пришлось горько разочароваться).
Вот почему оказался у меня явный избыток времени, и я стал всерьез раздумывать над большой писаниной, за которую было некогда взяться в Москве при нашей городской суетливости. К тому же умею хорошо спать только с вечера, просыпаясь, как правило, в 2-3 часа ночи. Поскольку свечи и солярка для лампы имелись, а читать было вовсе нечего, создалась некая «творческая обстановка», и я начал усердно портить бумагу. Не будучи писателем-сочинителем, я способен творить лишь в наиболее привычном для нашего брата-охотоведа жанре «отчета за жизнь» - таким и был первоначальный мой замысел. Уяснив, что исполнение его не-посильно, решил ограничиться «всего лишь» воспоминаниями о тех людях, с которыми сводила судьба, - все же за 70 лет встреч хватало...
Но опять же, как обычно при подобных обстоятельствах, быстро исписался и шарик в ручке, и единственный карандаш, вскоре кончилась и бумага в блокноте, а тем временем подошел конец всем продуктам; последнюю горсть рожков (именно так, а не «рожек»!) бросил в котелок с кедровкой, похлебал жижу, отдав навар собаке - ей больше моего бегать.
...Выручил меня местный таежник Леонид Бабкин, романтик и поэт в душе, почитатель стихов Байрона и учения Платона. Он бил орех и собирал бруснику под самыми гольцами Ореша. Я случайно наткнулся на его «зимовье» - точнее, это была своеобразная берлога под старым кедром, где поместиться возле крохотной печурки, напоминавшей большую консервную банку, мог только один человек. Сие поселение вполне естественным образом вписывалось в окружающую природную среду, образуя некий общий таежный биогеоценоз, заодно с шадаками-пищухами, синицами, белками, кедровками, а в иное время не только с бурундуками, но и с медведями, постоянно навещавшими это место (стрелять здесь Леня, конечно же, запретил строго-настрого). Каждый грамм пожиток и продуктов надо было приносить сюда за полсотни верст от Арадана, плюс к тому еще час подъема крутяком под самый голец (я одолевал его почти полдня, правда, с добычей двух белок). Собранные же осенью ягоды и орех Леонид вытаскивал «на себе», чтобы продать шоферам на Усинском тракте. Это был чувствительный и своеобразный человек, немного «не от мира сего», предпочитавший общение с дикой природой привычному нам образу жизни. Ему очень понравилась Айна («какая маленькая!»), пришлись по душе рассказанные мною анекдоты и прибаутки, он щедро поделился со мною продуктами, дал не только лапши и свежей картошки (для тайги - редкое лакомство), но даже какие-то удивительные лепешки, которые он самолично готовил здесь из перемолотого вместе со скорлупой кедрового ореха лишь с некоторым добавлением муки. Это лакомство заметно хрустело на зубах, но было очень сытным и, вероятно, весьма пользительным. Проникшись искренним сочувствием к чудаку-москвичу, попавшему в такой переплет, Леонид отправился в Арадан и уговорил местного охотника, обладавшего собственным трактором «Беларусь», приехать за мной на Коярд. Снег между тем все подваливал, и собака моя уже рыла его грудью - «плыла», как принято говорить. Итоги нашего промысла оказались более чем скудными, но зато вместе с прочим барахлом были вывезены с Коярда и все исцарапанные ночами в зимовье листочки, которые теперь можно будет расшифровывать и переписывать.
Что же касаемо итоговой оценки моей Айны, то при неудачах всегда надо винить охотника, а не собаку. Но все-таки для серьезного промысла в настоящей тайге, при неизбежном глубокоснежье, карельская лайка уступает более крупным породам и по особенностям поиска, и по усердию. Конечно, ей не хватало опыта, не удалось натаскать ее на соболя. Зато весьма удобна при переездах, преданна и послушна, грех на нее обижаться.

Ф. Штильмарк

_________________
"veritas vas liberabit"

По следам таежной кошки
Рысь была золотой. Я мог в этом поклясться! Неслышной тенью скользнула она по стволу березы и замерла на сгибе дерева. Жили только глаза — два громадных изумруда, излучавших гнев.
Через минуту зверь заволновался, рванулся вверх, продираясь сквозь хрупкие от мороза ветви. Зверь искал выход. На снегу, давясь злобным лаем, метались собаки, большие и сильные псы царапали белый ствол, в ярости крушили густой ерник, подпрыгивали, щелкая зубами. Это был боевой танец разъяренных преследователей, лишенных права на честный бой.

Кошка взглянула вниз, обнажила клыки и, выгнув спину, приготовилась к последней схватке.
...Мы гнали ее от Волчьего ключа. По глухим распадкам, косогорам и речкам. Собачьи голоса рвали промерзшую тишину, тайга наполнялась острым нетерпением погони. Перед крутым взлобком опытный Чурман обрезал зверю ход. В невероятном прыжке кошка кинулась к наклонной кедрине, пробежала по шуршащей коре и... нос к носу столкнулась с Волчком. Бесстрашный пес атаковал первым. Он был в воздухе, когда острые, как турецкие ятаганы, когти вцепились в его незащищенное брюхо. Снежный смерч метнулся к вершинам кедров. Потом снег опал, и мы увидели собаку. Волчок полз, неловко подгибая лапы, оставляя за собой кровавый след.
— Что ты, дурашка, драться лезешь? — укоризненно ворчит Михаил Иванович Куницын.— Она таких забияк, что орешки щелкает. Ну, не скули, бедолага, сейчас полегчает.
Он берет пса на руки и бережно несет к саням.
А погоня уже гремит где-то в Почтовой пади. Теперь по рысиному следу идут две собаки — Чурман и Тарзан. Рысь то взлетает на деревья и несется верхом, то стремительно мчится по замерзшей речке, едва касаясь сверкающего льда. В березняке собаки взяли ее в «клещи». Она было бросилась на Чурмана, но старый рысятник отскочил за лесину, не принимая сражения. Знал мудрый пес цену кошачьим объятиям. «У него шрамов, поди, больше шерсти,— говорил перед охотой Куницын.— Шесть десятков с Чурманом кошек словили»,
Собаки наскакивали на зверя, кружились в быстром хороводе, с каждым кругом сужая кольцо. И кошка не выдержала: чуть спружинили сильные лапы, зверь оказался на березе.
— Теперь держись подальше, ребята,— не ровен час прыгнет.
Михаил Иванович надевает специальные ботинки и не спеша поднимается на соседнее дерево. Зверолову скоро шестьдесят, только глядя на него о том не подумаешь. Крепкий, словно мореная лиственница, с решительной медвежьей хваткой, он легко взбирается по скользкому стволу.
Вот они рядом — человек и кошка. Сейчас начнется поединок. Даже собаки притихли. Сидят, подняв к небу морды, изредка взвизгивая от желания пустить в ход зубы. Длинный прут отвлекает внимание зверя. Кошка норовит поймать прут лапой. Шипит. Куницын осторожно подводит петлю с ограничителем. Кошка разгадала маневр. Взлетела на самую макушку. Вибрирует, потрескивая, березовый хлыст, глубже уходят в дерево рысиные когти. Надо дать ей условиться и попробовать еще раз. Петля над самой головой. Терпение, терпение... Неосторожный шаг может толкнуть зверя на решительный поступок. Два года назад в кедраче у Безымянного ключа Михаил Иванович с помощником Василием Шмелевым загнали сразу трех рысей. Брать самую крупную полез Василий. Сорокакилограммовый кот шипел в пяти метрах от охотника.
— Не торопись, Василий,— крикнул с земли Куницын.— Дай ему передых.
Но Шмелев уже протянул петлю. В следующую секунду зверь прыгнул...
Справиться с таежной кошкой на дереве — дело безнадежное. Треск сучьев и крик человека слились в один звук. Шесть часов гнал Куницын лошадей по лесным дорогам. Он привез в больницу последний вздох своего помощника.
— С тех пор на дерево только сам лезу,— говорит Куницын, не отрывая взгляда от пламени костра.— Зверь — существо нервное, раздражительное. С ним ласковое обращение требуется, иначе скандалить начнет. Не так давно росомаху словил. Надо бы спеленать ее, как следует. А я — в мешок, да на лошадь. Не успел ногу в стремя поставить, мой Гнедко в небо взвился. Цапнула его тварь кусучая сквозь мешок. Челюсть у нее чугунная! Конь, значит, стойки делает, а я в снегу лежу. Хорошо узду не упустил, не то бы тридцать верст до деревни пехом...
Деревня Мурамцовка расположена в 140 километрах от Иркутска. Место солнечное, веселое. В сильные морозы, когда ночи особенно ясные, поднимаются над избами Мурамцовки белые свечи пахучего дыма. Тянутся к полированному небу и, чуть-чуть не достав до громадных звезд, застывают.
В большом пятистенном доме Куницыных тихо и тепло. Пофыркивает за бревенчатой загородкой новорожденный теленок, в сенях тоскливо ворчит рысь. У русской печи хлопочет Евгения Михайловна — хозяйка дома. Дом этот еще старик Куницын «на собственном горбу из лесу вынес». Сильный был мужик. Ладонью оглоблю перешибал, а в охоте ему равных не было, почитай, до самой Лены. Добывал соболя, белку, медведей. И сына сызмальства к охоте приучать стал. В десять лет парень первого зайца стрелил, в шестнадцать с отцом на медведя пошел.
— С батиной легкой руки и прирос я к тайге, можно сказать, печенкой,— Михаил Иванович листает страницы семейного альбома и рассказывает разные истории.— Во, взгляни на батю- Бородища, что метла, а спина с этот комод будет. Два стегна сахатиных от Волчьего ключа на горбу приносил. А это — я. На фронте...
За плечами Куницына — вся война: болота Белоруссии, снега Смоленщины, горы Кавказа. Пять лет под пулями. Вернулся в Мурамцовку, вначале поднимал колхоз — «мужиков-то не густо было». А как дела наладились, вернулся к старой должности егеря Магаданского охотничьего хозяйства. Угодья его занимают 65 тысяч гектаров: лесистые горы, степи, говорливые речки и тихие озере. В иных местах тайга свирепая, будто леший прошел. Охотники говорят: «Одной парой ног не обойдешься».
Лоси, косули, медведи, рыси, глухари и рябчики — обитатели таежных дебрей — главная забота Куницыиа. Лет десять назад организовал Михаил Иванович в деревенской школе кружок «Друзья природы». С тех пор ребята ведут подкормку в снежные зимы косуль, изюбров. Перед сенокосом распугивают косачиные выводки с лугов, чтобы не попали глупые птенцы под острые зубы носилки.
— Я у них за генерала вроде,— смеется Куницын.— Каждый день докладывают, что в лесу видели. А то вопросами мучать начнут: «Отчего глухарь весной поет?», «Почему медведь зимой спит?» Не отобьешься...
Ранними утрами, когда ночь еще дремлет в глухих распадках, выезжает егерь на объезд своих угодий. Неслышно ступает Гнедко по мягкой пороше. Лес нахохлился, словно усталый старик. Недоверчиво смотрит из-под разлапистых еловых ветвей. Полыхнул в ернике язычок — колонок. Собаки заволновались, натянули поводки. По закрайкам ключа — четкие следы. Ночью прошли на болото кормиться лоси.
Медленно оживает лес. Выдал на старом пне четкое соло дятел и притих. Попробовали сиплые голоса кедровки. Синички подняли на смех неудачных певцов. Но вот взял первую солнечную ноту серый снегирь: «Ти-ти-т... и, и, ти- ти». Плавно режет морозный воздух чистейшая песня. Егерь улыбается: полвека слушает он эти песни, но каждый раз будто впервые. За большим мшистым камнем дорожка сворачивает в Тихую падь. Знакомое место. Декабрьской ночью встречал здесь браконьеров. Три парня на тракторе К-700 шарили мощной фарой по лесистым склонам. Попадет в луч света коза — слепнет. Стоит бедная, попискивает. Тут ее и кончают. Браконьеры уже возвращались с охоты. Оставалось обогнуть камень, а там до деревни час ходу. Но неожиданно в свете фар появился человек. Стоял он на дороге — не объедешь. Свирепо рявкнул клаксон, а человек словно в землю врос — стоит. Громадная машина остановилась в нескольких сантиметрах от егеря. Дышит в лицо жаром рокочущий мотор. Трое спрыгивают с трактора и идут, надвинув на глаза шапки.
— А ну, с дороги! — рычит крепкий с раскосыми глазами бурят.— Под колодиной прописаться захотел, дядя?!
Куницын улыбается почти дружелюбно:
— Ты, паря, рот шибко не разевай, морозно, как бы ангину не схватить.
— Зачем привязался? Не твое добыли.
— Это точно: не мое добыли. Народное. Перед народом и ответите.
У высокого водителя не выдерживают нервы. Холодно вспыхивает в руке нож. Браконьер тут же летит в снег, нелепо раскинув длинные ноги.
— Плохо шутишь, паря.
Куницын прячет нож в карман полушубка.
Дальше идут все вместе. Водитель размазывает по лицу рукавом грязные слезы:
— Вгорячах я. Попугать хотел.
Михаил Иванович молчит. Что тут скажешь? Много видел он браконьеров, вначале злобных или надменных, через минуты — жалких.
...А день между тем разгулялся. Тихая падь осталась позади вместе с неприятными воспоминаниями. Проверил козьи кормушки на полянах, убрал с дороги сваленную ветром лесину. Тронул коня.
Февраль. Надо мужиков предупредить, чтобы собак на цепь посадили, в то начнут по насту коз давить. Неожиданно Чурман взлаивает: рысь почуял. Куницын пробует пальцами след.
— Ложная тревога, брат. След-то вчерашний, зачирел уже.
Пес забавно крутит головой. Слушает. Чурману — восемь лет. Морда сединой тронута, широченная грудь, хвост в два витка. Он лучший среди шести собак егеря. В мать Чурман удался, в Волгу. С ней Михаил Иванович начинал ловить первых кошек. Волге нынче семнадцать исполняется... Последнюю рысь гнала она прошедшей осенью. Километров шесть шла роено. Потом легла на след и жалобно завыла: «Все, хозяин, отработалась*. Куницын плакал. Сидел на пеньке и плакал. Где-то громыхали задорные голоса Волгиных сыновей, а он смотрел на старую усталую собаку. И утрата промелькнувших, как погоня, лет вдруг почувствовалась особенно остро. Вспомнилось седому таежнику, как держала эта невзрачная собачонка за «штаны» разъяренного медведя, как после недели блуждания по соболиному урочищу вывела обессиленного хозяина к зимовью. После каждой охоты подводил он Волгу к карте и показывал город, куда отправлялась отловленная кошка:
— Вишь, старуха, где наша Муська прописалась?
Волга сидела задумчивая, будто понимала всю серьезность Муськиной миссии. Более 50 зоопарков мира имеют рысей и росомах, отловленных Михаилом Ивановичем, США, ФРГ, Болгария, Япония... Отношение у охотника к этим зверям различное. Росомаху не любит: «Пакостный зверь. На лабаз заберется — продукты растащит, в капкане соболя сожрет. Ни жалости в ней, ни благородства— браконьер». О рыси говорит теплее: «Такого охотника сыскать надо. На что волк дока в охотничьих делах, но до рыси ему далеко. Лапки мяконькие. Идет за козой — снежинки не потревожит.»
Всех кошек в доме Куницыных называют Муськами, а заботится о них Евгения Михайловна. Кормит мясом, чистит клетки. И звери становятся добрее. Трутся крутыми лбами о железную сетку, ласково мурлычет при ее приближении. Иногда к клеткам подходит Волга. Щурит подслеповатые глаза, добродушно помахивает хвостом: «Как поживаешь?» Рысь ворчит, и Волга со вздохом возвращается на крыльцо: разговор не получился.
За рысью, которую мы отловили в Почтовой пади, через месяц приехал молодой дрессировщик. Ходил по двору, с равнодушным видом рассматривая ладные, без единого гвоздика сработанные постройки. Перед клеткой остановился, широко расставив ноги в модных полусапожках. Взял прут и сунул его между решетками. Кошка вырвала прут.
— Строптива!
Уязвленный артист схватил метлу и черенком прижал Муську в угол. Хозяйка отвернулась, ссутулившись, ушла в избу. Тогда к нему подошел Куницын.
— Брось метлу, гражданин хороший, и собирайся.
Артист растерянно улыбнулся:
— Но я приехал, чтобы выбрать...
— В плохие руки зверя не отдам.
Вы получите свои деньги,— с гонором начал дрессировщик.
— Я все сказал, паря.
Фыркнул мотор за воротами. Эхо покатилось к седой полоске леса. Из глубины клетки в широкую спину Куницына смотрели два громадных изумруда...

Л. Мончинский

_________________
"veritas vas liberabit"